Джоконда улыбается ворам - Сухов Евгений Евгеньевич - Страница 29

– Я все расскажу, господин инспектор, – запротестовал Аполлинер, – только избавьте меня от позора.

– Я вас слушаю.

– Этого человека зовут Марсель Габе, он проживает на улице Фобур-Сен-Оноре, в доме баронессы Гюссон. Но уверяю вас, я не имею никакого отношения к его проделкам!

– Хорошо. Сегодня у вас благоприятный день, ваш арест мы отложим до следующего раза. Можете спокойно досматривать свои сны.

– Да какие там сны! – буркнул поэт. – После всего того, что я услышал!

– Возможно, мы с вами встретимся завтра. Вы не должны покидать Париж без особого соизволения. А теперь, господа, произведем опись похищенных поэтом ценностей.

– С чего начнем, господин инспектор?

Дриу поднял потрет Нефертити. Некоторое время он любовался совершенными чертами, перешагнувшими тысячелетия (окажись сейчас такая женщина на улицах Парижа, она непременно сделалась бы предметом поклонения художников и поэтов; так что не стоит удивляться тому, что она оказалась в комнате Аполлинера), а потом распорядился:

– Давайте начнем с египетской царицы. – Осмотрев неприглядное помещение поэта, сдержанно заметил: – Нефертити должна жить во дворце, так что мы обязаны как можно быстрее вернуть ее в Лувр, наверняка ей очень уныло в этом затхлом пространстве. А вы, – обратился он к круглолицему полицейскому, – и вы, – посмотрел он на полицейского с тоненькой щеточкой усов, – задержите господина Габе. – Уж очень мне хотелось бы познакомиться с ним поближе.

Кроме статуэток в комнате поэта было обнаружено несколько гравюр фламандской школы шестнадцатого века и женские украшения из Древней Греции. Таким образом можно было сказать, что хищение артефактов из Лувра было поставлено на поток, и на описание ценностей ушло несколько часов.

Поэт пребывал в весьма расстроенных чувствах. Глядя на изъятые ценности, он без конца вздыхал и говорил о том, что к изъятым сокровищам отношения не имеет. И осторожно предполагал, что их могли оставить у него многочисленные поклонницы в качестве благодарности за его талант.

Полицейские, извлекавшие по углам комнаты музейные ценности, лишь хмыкали, с усмешкой поглядывая на то, как господин поэт обкладывает голову холодными компрессами.

Часикам к шести управились. Описали статуэтки, собрали деловые бумаги и письма, способные пролить свет на контакты Аполлинера, и, покурив на дорожку, вышли из комнаты. Все это время к господину Гийому Аполлинеру приходили приятели: кто с шампанским, а кто в обществе женщин, заявлялись громкоголосые молодые люди. Но увидев полицейских, вытряхивающих из шкафов одежду, растерянно моргали и тотчас ретировались. Один из них по рассеянности, но на радость поэта, оставил в проходе корзину с шестью бутылками шампанского, и Аполлинер, заперевшись в своей тесной комнатке, заливал скверное настроение хмельным зельем. Пил маленькими рюмками, будто бы принимал лекарство, однако к концу дня он был в изрядном подпитии. Подобрел, сделался шумным, порывался напоить полицейских и всякий раз вызывался переписать скучный текст описи в поэтическую драму. Так что полицейские испытали заметное облегчение, покидая квартиру неугомонного авангардиста.

Спустившись в сутолоку вечерней улицы, инспектор подозвал к себе остроносого филера в черном сюртуке и низком слегка примятом котелке и приказал:

– Вот что, Андре, останешься здесь. Последишь за квартирой Аполлинера. Уверен, что он не так прост, как хочет выглядеть. Мне думается, что он приторговывал этими статуэтками. Нужно узнать, куда они ушли. Уверен, что после нашего отъезда он направится именно туда!

– Можете не беспокоиться, господин инспектор, прослежу! – с готовностью отозвался филер.

Взобравшись в полицейскую карету, инспектор распорядился:

– Давай в префектуру. И смотри не зашиби кого-нибудь, – строго предупредил он кучера. – Не хватало еще с твоими делами разбираться.

* * *

Спрятавшись в закрытой пролетке, Андре приготовился к долгому ожиданию, но не прошло и десяти минут, как из подъезда выскочил Гийом Аполлинер и уверенным шагом направился к извозчичьей стоянке. Экипажи (коляски, брички, линейки, одноколки, пролетки), одинаково покрашенные в канареечный цвет, выстроившись вдоль тротуара, терпеливо дожидались пассажиров. Поодаль стояли кареты: лакированные бока сверкали, как зеркала, верх кожаный (на многих экипажах он мог опускаться по желанию пассажира), оглобли, подсвеченные электрическими лампочками (так зазывали клиентов), колеса дутые, с хорошими рессорами охотно откликались на каждое движение извозчика, гордо возвышающегося на козлах.

Никто из кучеров не окликал прохожих, не пытался занять лучшее место, просто терпеливо посматривали на людей, спешащих мимо по своим делам, лишь иногда бросали опасливые взгляды на полицейских, пристально следивших за порядком.

Аполлинер быстро вскочил в пролетку-эгоистку и что-то сказал извозчику. Тот понимающе кивнул, энергично встряхнул поводьями, заставив вздрогнуть застоявшихся лошадей, пролетка дернулась и быстро повезла пассажира.

– За ним! – распорядился филер.

Петляя по длинным парижским улочкам, все выше поднимались по Монмартру. Совсем скоро пролетка остановилась подле большого дома с облупившейся штукатуркой, около которого лежали рваные холсты, поломанные кисточки и мольберты, раскрашенные картонки, разрисованные листки бумаги и много другого, что составляло утварь художника. Место, известное всему городу, называлось Бато-Лавуаре, общежитие бедных художников, приехавших в Париж со всей Европы за признанием и славой. Здание, располагавшееся на крутом склоне Монмартра, было пятиэтажным, лишь с самого входа оно выглядело как одноэтажный барак. На распахнутых окнах, трепыхаясь на длинном ветру, висело постиранное развешанное белье, отчего дом напоминал корабль, мчащийся к центру Парижа на поднятых парусах. Располагавшиеся на самых верхних этажах здания художники не особо утруждали себя уборкой мусора, а потому сбрасывали неудавшиеся творения и размалеванные холсты прямо на головы раздосадованных прохожих.

Филер невольно хмыкнул: более скверное и запущенное место трудно было отыскать во всем городе. На все здание имелся только один водопроводный кран и один туалет, при этом дверь его на сквозняке так громко хлопала, что издаваемый звук напоминал оружейный залп. Пожалуй, хуже поживали разве что бродяги, что заполнили Париж в последние месяцы.

Но, несмотря на неудобства, жили художники весело и беззаботно, а то немногое, что они рисовали, тут же закладывалось за выпивку в соседних ресторанах. Дня не проходило, чтобы сюда не наведывалась полиция. Обходилось пока без поножовщины, но драк было предостаточно, в основном из-за женщин, что любили весело проводить время среди беспечных художников, и только иной раз из-за невостребованности таланта.

Более других доставлял неприятности полиции неугомонный Пикассо. Его творчество шло побойчее, чем у его приятелей, что позволило ему заполучить приличный достаток. Имея неуемную тягу к кутежу, он в удачный день, когда картины продавались особенно хорошо, устраивал гулянье в своем любимом кабаре «Проворный кролик», куда неизменно зазывал менее удачливых коллег. Возвращался в общежитие Пикассо только под утро, извещая жителей Монмартра стрельбой из пистолета, выигранного в карты. В день наибольшей удачи, помня о своем прежнем унылом существовании, Пикассо выставлял у ворот кабаре котел с супом, из которого могли потчеваться все желающие.

Дважды изрядно хмельного Пикассо полицейские задерживали за драку. Первый раз он поломал треногу о молодого коллегу, осмелившегося усомниться в его художественном даровании, за что был приговорен судом к общественным работам. Во второй раз это произошло, когда Пикассо взбирался по водосточной трубе к своей возлюбленной. Полицейские приняли его за обыкновенного домушника и, выкрутив руки, доставили в участок. Вместо предполагаемого городского каземата, куда обычно свозили всякий сброд, попавшийся за ночь, его по распоряжению комиссара отвели в отдельную комнату, где он, уединившись, рисовал портреты полицейских, находившихся в тот вечер на дежурстве. Так что где-нибудь на почетном месте у стражей порядка висят портреты, нарисованные его талантливой рукой. А начальник участка, воспользовавшись случаем, привел в камеру к Пикассо всех своих домочадцев, которых тот немедленно зарисовал. И теперь кабинет инспектора украшал семейный портрет, выполненный в розово-голубых красках.