Из архива миссис Базиль Э. Франквайлер, самого запутанного в мире - Конигсбург Э. Л. - Страница 6

И тут, в этот миг, что-то произошло. И Эмма, и Джимми пытались рассказать мне об этом, но у них не очень хорошо получилось. Я-то знаю, что это было, но им говорить не стала. И не стану. Совершенно не обязательно все объяснять умными словами. Тем более Эмме, которая и так слишком любит умные объяснения.

А случилось вот что. Именно в тот миг они почувствовали, что они — вместе, что они стали единым целым. Они и раньше, еще до того, как сбежали из дому, иной раз действовали сообща; но одно дело — когда люди просто что-то делают вместе, и совсем другое — когда они чувствуют, что они вместе. Это не значит, что Эмма и Джимми бросили спорить и пререкаться. Просто они больше не пререкались попусту — только по делу. Со стороны, правда, их препирательства выглядели точно так же, как раньше, потому что быть вместе — это такая штука, которая незаметна непосвященному. Она незрима. Ее называют по-разному. Иногда общностью интересов, а иногда и любовью. Но важно, что она крайне редко происходит с двумя людьми одновременно. Особенно если эти люди — брат и сестра, которые, даже если делают что-то вместе, редко обращают друг на друга внимание.

Эмма и Джимми действовали строго по плану: вышли из музея, обогнули здание и вошли в него же с противоположной стороны. Когда охранник у входа в Детский музей велел им сдать музыкальные инструменты, Эмма сказала, что они всего на секунду: их ждет мама, и они сейчас все вместе пойдут домой. Охранник пустил их, не сомневаясь, что если дети пройдут слишком далеко, то какой-нибудь его коллега их остановит. Но Эмма и Джимми уж постарались не попасться на глаза охране до самого звонка. Звонок означал, что музей через пять минут закрывается. И они разошлись по туалетам.

Каждый просидел в своей кабинке до половины шестого, чтобы в здании уже точно не осталось ни посетителей, ни сотрудников. А потом они вышли и встретились. Зимой в половине шестого вечера уже темно, но нигде не бывает так темно, как в нью-йоркском музее Метрополитен. Под его высоченными потолками скапливается столько тьмы, что все вокруг становится еще чернее. Джимми и Эмма шли бесконечно долго; им казалось, что они прошагали уже много миль. Хорошо еще, что проходы в музее широкие, а то мало ли на что наткнешься в темноте.

Наконец они вышли в зал английского Возрождения, и Джимми немедленно плюхнулся на кровать. Он забыл, что было всего шесть часов, и думал, что мгновенно уснет, — настолько он устал. Но уснуть не получилось. Во-первых, он был голоден. А во-вторых, в этой кровати ему было как-то не по себе. Поэтому он встал, переоделся в пижаму и снова забрался в кровать. Стало получше. Эмма к этому времени тоже надела пижаму и легла. Ей тоже хотелось есть и тоже было неуютно. Такая шикарная, такая романтическая кровать — и так противно отдает плесенью! Ох, с каким бы удовольствием Эмма все тут выстирала вкусно пахнущим стиральным порошком!

Джимми ерзал и вертелся. Он все еще чувствовал себя странно, но не потому, что боялся, как бы их не поймали. Об этом он вообще не заботился — настолько здорово Эмма все придумала и спланировала. Странное ощущение, охватившее его, не имело ничего общего со странным местом, в котором они устроились на ночь. Эмма испытывала такое же чувство. Джимми лежал молча, пытаясь понять, что же с ним происходит. Наконец его осенило.

— Эм! — прошептал он. — Я не почистил зубы!

— Понятное дело, — отозвалась Эмма. — Зубы-то чистят после ужина — а где он, наш ужин?

Оба тихонько рассмеялись.

— Завтра, — заверила его Эмма, — мы все организуем еще лучше!

Дома они никогда не ложились спать в такую рань. Но Эмма, как и Джимми, чувствовала себя совершенно изможденной. Наверно, думала она, у нее анемия из-за дефицита железа. А может, это стресс. А может, голова кружится от голода, и клеткам мозга не хватает кислорода для роста, и… Она сладко зевнула.

На самом деле причин для тревоги у Эммы не было. Просто слишком уж трудным выдался день. Трудным и необычным. И вот она лежала в тишине и темноте огромного музея, ощущая рядом тепло Джимми. Тишь, большая и мягкая, как одеяло, окутала их с головы до пят. Брат и сестра дышали ровно и спокойно. Эмма больше не думала о стрессе и кислороде. Теперь в голове у нее роились тихие и теплые слова: мех, пух, уют, чай с вареньем… Даже шаги ночного сторожа не нарушали, а лишь подчеркивали убаюкивающую тишину, словно припев колыбельной…

Шаги смолкли, а они все еще лежали тихо-тихо, не шевелясь. Потом прошептали друг дружке «спокойной ночи» и провалились в сон. Спали они как всегда спокойно, не ворочаясь, и их никто не заметил.

(Разумеется, Саксонберг, балдахин над кроватью тоже сыграл свою роль.)

Глава 4

На следующее утро Эмма и Джимми проснулись совсем рано, еще до рассвета. В животах у обоих было пусто и плоско, как в выдавленном тюбике от зубной пасты. Надо было поскорее вставать и прятаться в безопасное место, пока сотрудники музея не пришли на работу.

Ни Джимми, ни Эмма не привыкли подниматься в такую рань, тем более такими неумытыми и голодными. Одеваясь, они не разговаривали, только дрожали и ежились. Этот особый предрассветный холод знаком каждому, кто встает слишком рано. Он одинаков и зимой и летом, потому что исходит не снаружи, а изнутри. Видимо, в любое время года что-то внутри нас прекрасно понимает: глупо вставать, когда утро еще не настало. Эмма особенно не любила тот миг, когда пижама уже снята, а белье еще не надето. Поэтому, перед тем как переодеться, она всегда раскладывала белье на постели, чтобы влезть в него как можно быстрее. И сейчас она тоже так сделала, но, натягивая маечку, помедлила, с наслаждением вдыхая чудесный аромат стирального порошка и чистой хлопчатобумажной ткани. Свежие запахи всегда были у Эммы на втором месте после изысканности и красоты.

Когда они оделись, Эмма прошептала на ухо Джимми:

— Прячем вещи — и по кабинам!

Они решили рассовать портфели и футляры по разным тайникам. Возможно, какой-нибудь смотритель что-то и обнаружит — но ведь не всё сразу! А метки со своими именами Эмма и Джимми сняли со всех вещей еще дома. Но это догадался бы сделать любой ребенок, который хотя бы месяц в своей жизни смотрел телевизор.

Эмма спрятала скрипичный футляр в саркофаге. Саркофаг был гораздо выше Эммы — Джимми даже пришлось подсадить сестру, чтобы она могла дотянуться. Это был древнеримский мраморный саркофаг с красивой резьбой и без крышки. Портфель Эмма пристроила за гобеленовой ширмой в зале французской мебели. Джимми хотел было припрятать свое имущество среди египетских мумий, но Эмма сказала, что незачем так усложнять себе жизнь. Египетское крыло Метрополитена находилось чересчур далеко от их спальни, и добираться туда пришлось бы с такими трудностями, что проще уж сразу в Египет. Поэтому Джимми пришлось засунуть футляр от трубы в огромную погребальную урну, а портфель примостить за драпировкой, служившей фоном для какой-то средневековой статуи.

А вот ящики всех старинных столов, буфетов и комодов зачем-то были заперты наглухо — ни один из них не хотел выдвигаться. Похоже, музейных работников совсем не заботило, удобно ли Джеймсу Кинкейду.

Команда «по кабинам» означала: пора снова отправляться в туалетные кабинки, чтобы переждать опасное время, когда музей еще закрыт для посетителей, но уже открыт для сотрудников. Джимми и Эмма умылись, причесались и даже почистили зубы. А затем потянулись тоскливые минуты ожидания.

В то первое утро брат с сестрой еще не знали, когда именно сотрудники Метрополитена приходят на работу, поэтому заняли свои позиции задолго до десяти. Эмма терпеливо ждала, и в животе ее было так же пусто, как в музейных коридорах перед открытием. Есть хотелось больше всего на свете, но она изо всех сил старалась не думать о еде.