Биржа — Игра на деньги - Вершовский Михаил - Страница 2

О том, что происходит на самом деле, очень трудно написать любому, кроме инсайдера. (Б.Ч. Форбс, основатель журнала, носящего его имя, это хорошо знал. Он заметил, что репортерам с блокнотами и авторучками приходится ждать на кухне старого отеля «Уолдорф». Тогда Форбс обзавелся цилиндром, штанами в полоску и принялся толкаться наверху среди магнатов.) Но для инсайдера существуют иные проблемы. Например, как сделать так, чтобы ваши друзья не пришли в ярость, если вы изобразите всю эту брейгелевскую сцену на бумаге?

Моя гениальная идея заключалась в том, чтобы взять псевдоним, а заодно поменять имена и данные моих друзей-игроков. Менеджер фонда спокойно поделится с другим менеджером фонда своими самыми потаенными мыслями и чувствами, состоянием дел в его браке и даже деталями своих сделок на бирже, но он никогда не скажет того же какому-нибудь брокеру, журналисту или любому человеку извне, неспособному понять его во всех деталях. И я подумал: если не напускать на себя серьезность, то любой, сидящий в «Оскаре», что в двух шагах от Уолл-стрит и брокерской фирмы братьев Леман[1], будет только рад поучаствовать в игре.

Псевдонимы в этой стране не в моде. Джордж Кеннан, выйдя в отставку из госдепартамента, правда, подписывался какое-то время «Мистер Икс» под своими статьями в журнале «Форин Аффэйрз», но очень скоро снова стал Джорджем Кеннаном. В Англии, где умение читать является врожденной способностью в определенных сферах, псевдонимы долгое время были весьма популярны. Если что-то в начале XIX века беспокоило какого-нибудь банкира, он не нанимал агента по связям с прессой, а писал свою собственную полемическую статью, подписываясь «Катон» или «Юстиниан», — и все дела. Если управляющий Английским банком хотел произвести залп по своим противникам, он мог подписаться «Плавт» или «Сенека», а потом изливать яд сколько душе угодно. Он знал, что внимание публики ему обеспечено, поскольку совершенно очевидными были его профессиональные знания. Эта традиция в какой-то степени еще жива в Великобритании, но ныне за таким «Юстинианом» могут стоять несколько человек (Я не хочу сказать, что это всегда так и что под вывеской «Адам Смит» нас шестеро.)

И я выбрал себе псевдоним — «Прокруст». Как вы наверняка знаете, Прокруст был древнегреческим бандюгой с большой дороги, который укладывал свои жертвы на железное ложе. Если они были слишком коротки, он их вытягивал, если бедняги оказывались длинноваты, он обрубал им ноги. Такой псевдоним выглядел очень кстати для Уолл-стрит.

Вышеупомянутый новый журнал так и не состоялся, и тогда редактор журнала «Нью-Йорк», приложения к воскресному выпуску «Уорлд Джорнэл», выловил мой материал и поставил его в номер. («Уорлд Джорнэл» была нью-йоркской газетой, успевшей с тех пор отправиться к праотцам.) «Но мне надо изменить имя автора, — сказал этот редактор по телефону. — Никто никогда не поверит, что человека могут звать Прокруст. Уж больно это похоже на псевдоним, а мы псевдонимами не пользуемся. Так что я поставил первое более или менее подходящее имя из тех, что пришли мне в голову. Кажется, это было Адам Смит».

Таким вот образом и появился на свет Адам Смит — мое любимое воскресное развлечение, которое стало настолько забавным, что прекратить его не было уже никакой возможности.

Во-первых, если какая-то ситуация из описываемых мною воплощалась в реальность, Уолл-стрит поставляла все прочие необходимые детали для моих очерков. Да вот хотя бы Бедняга Гренвилл, менеджер фонда, который, как я о том писал, всегда делал ставку не на ту лошадь. Он только успел набить для своего фонда удобную подушку в 25 миллионов долларов, как рынок развернулся и удрал в другую сторону — без него. Беднягу Гренвилла знает каждый, но, как мне не раз о том говорили, Бедняга Гренвилл пролетел не на двадцать пять миллионов, а на девятнадцать или на тридцать три, а кроме того, он не блондин, а шатен или даже рыжий. Во всем же прочем это точно был Бедняга Гренвилл. С тех пор я лично познакомился с шестью Беднягами Гренвиллами, и новые все прибывают.

Во всем этом присутствовали и мотивы Ламонта Крэнстона. (Если вы не помните Ламонта Крэнстона, знаменитую Тень, и тайные знания, полученные им на Востоке и позволявшие невидимкой разгуливать среди людей, — значит, мы с вами не принадлежим к одному и тому же поколению.) Однажды я был на званом вечере, где присоединился к группе людей, почтительно внимавших какому-то репортеру «Нью-Йорк Таймс», которого я в жизни не видел. Этот репортер уверял, что знает Адама Смита в течение долгих лет, после чего рассказал нам о нем всю подноготную. В другой раз, когда я летел на самолете, сосед-пассажир представился и у нас завязался разговор; и он тоже рассказал мне об Адаме Смите. Когда он увидел, какое впечатление это произвело на меня, то добавил, что лично знает Адама Смита, но не может сказать мне, кто он такой на самом деле, потому что Смит взял с него клятву этого не делать. И это здорово. Это все равно, что быть в бегах и скрываться — при том, что за тобой никто не гонится.

Вы, конечно, заметите, что красной нитью через всю эту книгу проходят меткие наблюдения Джона Мэйнарда Кейнса. Кейнс-экономист к этому отношения не имеет, меня интересовали Кейнс-эссеист и Кейнс-биржевик Кейнс-экономист — это историческая данность, как Дарвин, Фрейд, Адам Смит или Керкэлди в Шотландии, где последний родился. Я упомянул об этом потому, что Кейнс-экономист до сих пор вызывает у многих читателей весьма эмоциональную реакцию. Пару раз процитировав Кейнса в моих очерках, я стал получать письма от джентльменов, чей лексикон был созвучен изданиям правого толка. Эти джентльмены намекали, что если я имею хоть какое-то отношение к Кейнсу, то сам я марионетка в руках англичан и международных банкиров, и что я, скорее всего, радуюсь обессиливанию доллара, а значит, и расшатыванию моральных устоев американского народа. В колледже я как-то писал длиннющую работу о Кейнсе, которую недавно нашел, наводя порядок в своих шкафах. Поразительно, насколько глуп может быть человек в колледже, потому что, ломая себе голову над кейнсовским 

Он был экономистом со стилем, блистающим остроумием, что само по себе уже большая редкость. Но еще важнее то, что он был человеком, глубоко чувствовавшим жизнь и умевшим жить. Кейнс был выдающимся биржевым оператором, сделавшим состояние не только для себя, но и для своего колледжа в Кембридже, а делал он это в течение получаса по утрам, не вставая с постели. Я думаю, что именно инвестиции на фондовом рынке позволили Кейнсу сделать многие выводы для тех разделов его «Общей теории», которые относятся к долгосрочным вероятностям. Это были небрежно брошенные реплики, вторичные по отношению к главным моментам теории, но они были и остаются самыми точными замечаниями о предмете. Хотелось бы, чтобы их было больше. Не было и нет более проницательного, — если речь о бирже — человека, чем Кейнс. И я уверен, что он не смог бы обрести это чутье без непосредственного участия в операциях на финансовых рынках. Университетские экономисты этого чутья лишены.

Нас, — по меньшей мере, тех из нас, кто не рос в роскоши, — учили тому, что деньги это очень серьезное дело, что управление капиталом суть религиозное действо и что любой, заправляющий деньгами, должен вести себя как очень предусмотрительный человек. Это часть протестантской этики и духа Капитализма, которые, я полагаю, и сделали Америку тем, что она есть. Копейка рубль бережет, не потратишь, — не пожалеешь, «сэкономь 10 процентов на летней распродаже» и так далее. А потом я наткнулся на вот какую фразу в разделе «Долгосрочные вероятности» кейнсовской «Общей теории занятости, инвестиций и денег»: