Сокровища ангуонов - Матюшин Михаил Ильич - Страница 8

— Угу. Вот обрадуется, жуть!

Илья и ухом не повел, когда мы возникли перед ним в своем изжеванном одеянии, продолжал как ни в чем не бывало плести ячейку за ячейкой. Как уговорились, я сделал невинное лицо, то есть попросту выпучил глаза и возможно шире раскрыл рот, а Коська аж пританцовывал от возбуждения: слишком не терпелось ему ошеломить Илью. (Наверное, впервые в своей жизни я пожалел о том, что у меня не было старшего брата).

— Ну, чего притихли, друзья-приятели? — наконец обратил на нас внимание Коськин брат, и тут я заторопился, начал развязывать свой мешок. Развязал и вытряхнул из него наше сокровище. Голова упала на пол, крутнулась и замерла. Никакого впечатления. Илья лишь покосился на нее, потом взял в руки, пожал плечами:

— Башка чья-то, где вы ее отколупнули?

— Там, — только и смог выдохнуть Коська. Я промолчал. Очень уж равнодушно принял наш подарок Илья, нисколько не удивился, оказал безразлично:

— Медь, вернее, бронза. Зачем вы ее приволокли? — и швырнул нашего идола в угол сарая.

ДАГИЛ — СЫН ПРОСЛАВЛЕННОГО КЕРУНА

В тот день у отца было хорошее настроение. Он прохаживался по комнате, довольно потирал руки и размеренно диктовал мне по памяти «текст на трудность». Этот текст он придумал специально для меня и говорил, что если я его одолею, то совершенно свободно смогу потом выдержать вступительные экзамены в любую гимназию.

На улице светило солнце, широким потоком вливалось в раскрытую дверь, пересекало комнату. Побежать бы сейчас на бухту с Коськой! Наверное, он и удочки уже приготовил и ждет меня, а тут сиди и корпи над диктантом. Мы и место отличное присмотрели, не хуже, чем у шхуны, и морских червей накопали. Часа три бродили, переворачивали камни. Одного громадного червяка выловили, он даже укусил меня за палец, но Коська крикнул: «Держи!», и я не выпустил. Вот такого наживить, — пожалуй, фунта на два красноперка попадется! Словом, писать мне совершенно не хотелось, скорей бы уж кончался этот текст. Я блуждал взглядом по потолку, зевал, но отец был неумолим, продолжал напевно диктовать. Кое-как дождавшись конца, я со вздохом облегчения отодвинул тетрадь. Отец взял ее, перелистал, укоризненно покачал головой:

— Да, юноша, почерк у тебя явно начинает портиться, во всяком случае, за последнее время ты значительно снизил требования к себе. Нет, ты не достоин звания летописца. Нет, не достоин.

— А я не хочу быть летописцем.

Отец сурово сдвинул брови:

— Я знаю, чего ты хочешь, негодный мальчишка! Ты хочешь снова улизнуть на улицу.

— А ты догадливый, папка! — Без особого труда уловил я в этой суровости нежную нотку и моментально сгреб в кучу свои ученические принадлежности. Отец притворно вздохнул.

— Счастье твое, что ты живешь в начале двадцатого века.

— Почему? — опешил я.

— Ах, ты даже этого не знаешь? — укоризненно сказал отец, и его лицо приняло выражение крайнего разочарования.

Любой другой на моем месте, вероятно, почувствовал бы себя невеждой, но я слишком хорошо изучил повадки своего родителя и ждал лишь того, чем он меня огорошит на этот раз. Выждав ровно столько времени, сколько мне по его расчетам потребовалось для угрызений, он изрек:

— Да будет тебе известно, юноша, что родись ты во времена Дагила, остался бы ты вечным бобылем!

— Дагила? — переспросил я, надеясь услышать какую-нибудь занимательную историю. — Кто такой Дагил?

— Н-да, в тебе начинает пробуждаться нечто благоразумное, — снисходительно улыбнулся отец и, сделав выразительный жест, произнес:

— Так знай же, юноша, что Дагил — сын прославленного Керуна, сочинивший знаменитый трактат «О непреложном единении образованности, ума и силы «детей бога». Это был очень хитрый властелин. Он хорошо понимал, что невозможно повелевать, опираясь на один лишь гипноз святого Дагомара… Впрочем, я, кажется, отвлекся. Так вот, при Дагиле ты ни за что не добился бы священного права носить белые одежды с двойным капюшоном.

— Почему?

— Потому, юноша, — выставил указательный палец мой мучитель, — что ты довольно часто предпочитаешь праздность прилежанию. Во времена же Дагила на этот счет были строгие установки. Трактат предписывал: ни один потомок святого Дагомара не имел права жениться до тех пор, пока не доказывал, что он в совершенстве научился писать, читать, а также метко стрелять из лука.

— О, из лука я умею стрелять!

Сдернуть с гвоздя лук, выхватить из колчана стрелу было для меня секундным делом. Привычно вставив стрелу, я натянул тетиву и повел луком, ища подходящую цель. И надо же было такому случиться: на пути оказался портрет Николая Второго. Неожиданно для себя я ослабил пальцы — стрела впилась в глаз его величества и повисла, покачиваясь.

— Вот, — растерянно сказал я и добавил уже совсем некстати: — И читать я умею, и писать, ты же сам говорил, что мне за почерк полагается золотая медаль.

— Пожалуй… — как-то странно протянул отец и взял у меня лук.

Воспользовавшись подходящим моментом, я выскользнул за дверь.

Неугомонные воробьи с громким чириканьем шныряли в листве тополя, парилась земля после недавнего дождя, а бухта вдали так заманчиво искрилась, что у меня даже подошвы зачесались от предвкушения того, как мы с Коськой побежим туда, захватив с собой удочки. Самое время для клева красноперки; Коська, наверно, уже все глаза проглядел, дожидаясь меня. Интересно, наловил он ракушек для приманки или нет? Вдруг на морского брать не будет? Наловил, наверно. Коська, он такой, он, если сказал, значит, сделает. «А может, на всякий случай, захватить кусочек селедки? А, ладно! — еще отец возьмет да и не отпустит», — опасливо подумал я и сбежал с крыльца.

В это время кто-то остановился у калитки и загремел кольцом. Неужели Коська? Я притаился: чем бы его ошарашить? Ага, придумал! Как только сунется, а я ему: «Знаешь ли ты, юноша, о том, что Дагил был сыном прославленного Керуна?..» Вот рот разинет!

Ржавая задвижка дернулась раз-другой, но не выскочила из петли. Вот чудак, к себе потянуть надо! Потянул, задвижка звякнула и откинулась, калитка заскрипела.

— Знаешь ли ты… — важно начал я и поперхнулся: это был не Коська, это был белогвардейский офицер. Тот самый офицер, который следил за нами с Коськой в развалинах старых казарм!

Я попятился. Разом смолкли воробьи, холодком потянуло с бухты. На стеклах пенсне офицера блеснул солнечный зайчик и тут же погас. Мне показалось, что солнце тоже погасло.

«ДРУЗЬЯ» ВСТРЕТИЛИСЬ ВНОВЬ

«Тук-тук, тук-тук, — стучало сердце, — тук-тук… Офицер шел на меня. Я пятился, пятился, не спуская с него расширенных глаз. Он не видел меня. Нет, он видел, но шел и смотрел так, будто перед ним никого не было. Как в замедленном кинематографе, плыли кадры: согнулось колено, обтянутое тонким сукном мышиного цвета, вытянулся носок, начищенный до зеркального блеска, опустился на песок, снова начал вытягиваться…

Наконец я очутился на крыльце. Вижу отца. Медленно ползут кадры: отец вставляет в лук стрелу, натягивает тетиву… Сказать бы, крикнуть, а у меня язык прилип к гортани.

— Однако Климка-то мой действительно мужчина, — говорит отец и медленно ведет луком. Сейчас он выстрелит, сейчас звякнет стекло на портрете… Но что это? Стекло уже разбито, и сейчас моя стрела торчит в глазу императора, она еще больше отвисла, скривив царскую щеку.

Выстрелить отец не успел, рядом со мной остановился офицер, улыбка застыла на его тонких губах.

— Господин археолог изволит развлекаться? — любезно поинтересовался он, прошел на середину комнаты и остановился перед отцом, который продолжал целиться из лука. «Что же он, неужели не видит?» Офицер сказал: — Вы не предлагаете мне стул, господин археолог. Или большевики пренебрегают обычаями предков?

«Большевики? Какие большевики? Ах, да это он, мой отец — большевик! Лучше бы он оказался тем… малиновым».