Сокровища ангуонов - Матюшин Михаил Ильич - Страница 14

Ко мне подошел угрюмый верзила с веревкой в руках. Я невольно отстранился от него, но отец ободряюще кивнул: мол, не бойся.

— Не опасайся, малый, я только петлю тебе смастерю, чтоб ненароком не сорвался в воду, — успокоил меня солдат и, обвязав веревкой, попросил отца: — Помогите, вашбродь, подержать, вдвоем сподручнее будет.

Отец взялся за веревку, я подошел к борту и невольно зажмурился: так далеко внизу приплясывала шлюпка. Однако в следующий момент она стремительно стала подниматься. И тут произошло непредвиденное: едва я оттолкнулся от борта, как рядом со мной мелькнула тень. Это был Гамлер, он прыгнул со мной одновременно. Мы свалились в шлюпку, едва не стукнувшись лбами.

— Отчаливай! — раздалось над моим ухом. Я не успел сообразить, в чем дело, как блеснул нож, — и веревка, больно сдавившая мне грудь, ослабла, скользнула в воду: ее перерезал Гамлер.

Только тогда, когда я увидел отца, который все еще держал в руках другой конец веревки, мне стало все ясно.

Случилось то, чего больше всего опасался отец: Гамлер добился своего — разлучил нас. Я стал заложником в полном смысле этого слова. Все это пронеслось в моей голове, наверное, очень быстро, потому что отец даже не изменил позы, пораженный случившимся. Должно быть, такой подлости он не ожидал даже от белогвардейского офицера.

— Так будет лучше, — хохотнул Гамлер, похлопав меня по плечу, — до скорой встречи на берегу, господин Арканов!..

— Прощай, Клим! — крикнул отец и потряс руками над головой: он хорошо был виден при свете факела, который горел на борту шхуны. В ту же минуту отец как-то странно качнулся, оттолкнул солдата и свечой полетел в воду.

— Папка! — закричал я не своим голосом. — Папка!..

Сырой туман и черная водяная темь заглушили мой голос.

«ЛАСТОЧКИНО ГНЕЗДО»

Нет, я не потерял сознания, как это случилось со мной во сне, просто мне все стало безразлично. И шхуна с ее факелами, и шлюпка с солдатами, которые под вскрики Гамлера лихорадочно гребли куда-то в темноту и все-таки оставались на месте. В состоянии тупого равнодушия я смотрел перед собой и, казалось, ничего не видел и не слышал. Вернее, все, что я видел и слышал, никак не задевало меня, будто все это было отгорожено от меня глухой, хотя и достаточно прозрачной стеной. Зачем все это, зачем я сам, если отца уже не было? Я, наверно, бросился бы в воду, приди мне в голову такая мысль, но в те минуты я был не способен думать.

И все-таки не погиб мой отец в ту страшную ночь. Он не собирался кончать жизнь самоубийством, а у меня совсем вылетело из головы то, что он умел плавать, как дельфин. Гамлер, надо отдать ему должное, принял верное решение, приказав зажечь факел на шлюпке и по возможности кружить на одном месте. Вот почему не прошло и пяти минут, как отец благополучно доплыл до нас и с помощью солдата и несказанно обрадовавшегося Гамлера, который уже считал, что отец ускользнул от него, забрался в шлюпку. С него ручьями стекала вода, края зюйдвестки, которая была подвязана тесемками у подбородка, обвисли.

— Ну-ка, милый, уступите место, — сказал он правому загребному, — вы устали, а мне надо согреться.

Солдат поспешно повиновался, и отец, сбросив мокрую куртку, зычно скомандовал:

— Весла на воду!

Солдаты дружно ударили веслами, и шлюпка, дернувшись на волне, двинулась к берегу. Соленые брызги обдавали меня со всех сторон, очень свежий ветер, казалось, пронизывал насквозь, а мне было жарко. В каком-то полусне я силился разглядеть воскресшего отца, но, кроме обвислых полей его зюйдвестки, ничего не видел. «Надо сказать ему, чтобы отвернул поля, надо сказать, чтобы отвернул поля»… — вертелось у меня в голове, будто туда, как в граммофон, вложили испорченную пластинку.

Видно, с непривычки отец вскоре устал, говорил прерывающимся голосом:

— В следующий раз, господин Гамлер, если вы надумаете выкинуть подобную штучку, то предварительно посоветуйтесь со мной…

— Я пошутил, Андриан Ефимович, и совсем не предполагал, что вы броситесь в воду.

— И подумали, что я решил таким примитивным способом уклониться от обязанностей проводника?

— Вы железный человек, господин Арканов, — пробормотал Гамлер. — Право, я рад, что все обошлось благополучно. Слово офицера.

— Не надо слов, господин Гамлер, — отец всем телом налег на весло, шлюпка рыскнула носом под волну, и каскад брызг обрушился на нас. Отец смутился: — Скажите, пожалуйста, совсем грести разучился!

— У вас хорошо получается, ваше благородие, — вполголоса заметил его сосед-солдат. Это было сказано очень искренне, и мне захотелось обнять солдата.

Вскоре открылся берег. Туман скатывался в море, нам навстречу. Черная скала оказалась совсем не черной, а какого-то ржавого цвета. В ее расщелинах росли кудрявые деревца. Все ее подножие, уходящее в воду, белоснежно пенилось, и от этого скала походила на старинную русскую шапку, отороченную понизу заячьим мехом. Эта «шапка» до половины загораживала устье небольшой, но глубокой речки. Устье, как видно, и служило гаванью.

— Левое табань! Правое греби! — оживленно командовал отец, и шлюпка послушно повиновалась, не шлепала днищем о воду, а легко взмывала на гребни волн, скользила вниз, будто прогибаясь вместе с ними. Все умел мой старый добрый отец, не только разгадывать тайные письмена и рассуждать о прелестях древней культуры. В ранней юности он был юнгой на клипере «Святой Михаил» и теперь распоряжался не хуже капитана.

Весла дружно в последний раз врезались в воду, и шлюпка, подхваченная волной, влетела в устье реки. Сразу стало тихо и спокойно. Сыпал мелкий приморский дождь — «мороситик», как зовут его у нас все ребята.

— Ну, испугался? — шепнул отец, как только мы высадились на берег.

Испугался ли я? Не знаю. Только когда он спросил меня об этом и легонько потрепал по плечу, я так ясно представил себя одиноким на этом пустынном песчаном берегу, так отчетливо увидел отца падающим в море, что спазмы перехватили мне горло. Могло случиться непоправимое: отец никогда, совсем никогда не смог бы вот так тихонько спросить меня, не смог бы, как он сделал сейчас, ласково потрепать по плечу… Как хорошо, что был «мороситик».

— Ну, ладно, ладно, ведь ты у меня мужчина, Клим. — Он обнял меня, и мы пошли по отмели, оба такие счастливые, будто все, что случилось с нами в последние дни, оказалось обыкновенным, хотя и жутким сном…

Невдалеке виднелось устье реки, полуперегороженное скалой-шапкой, отороченной понизу «заячьим мехом». Ничего прекраснее тех мест я еще никогда не видел, хотя за свою жизнь изъездил весь Союз вдоль и поперек, был в песках Средней Азии, купался в лиманах Евпатории, бродил по субтропическим зарослям в окрестностях Ленкорани. Даже знаменитые сочинские дендрарии и берега Геленджика, которыми так восхищается один мой друг, блекнут по сравнению с теми местами, где много лет назад бросила якорь прогулочная яхта тройчинского миллионера Чуркина — «Дафна».

Какой-то добрый человек, любящий красоту, построил здесь избушку на каменной террасе, под нависшей скалой. В ясную погоду она хорошо была видна с моря и казалась ласточкиным гнездом. К ней от устья реки вела полузаросшая травой-муравой тропинка, которая у подножия переходила в узенькую лестницу-трап, выдолбленную прямо в скале. Эта лестница три раза огибала гору-шапку, и ее последняя ступенька служила избушке крыльцом.

Добрый человек — не знаю, кем он был, охотником или рыбаком, — не встретил нас у порога. Он ушел, должно быть, не пожелав видеть тех недобрых, среди которых силою обстоятельств оказались мы с отцом. Маленькая снаружи, внутри избушка оказалась просторной и, судя по нарам, устроенным над печью, сложенной из камня, не раз давала приют таежным скитальцам. Меж двух крошечных оконцев, одно из которых смотрело на берег, а другое — на море, были укреплены оленьи рога, а под ними висело тусклое зеркальце с выпуклым пятачком-линзой в нижнем правом углу. Если посмотреть в пятачок, то можно увидеть в нем крошечную головку человека. Конечно, ничего этого я не разглядел вначале, приткнулся в уголке нар и уснул мертвым сном. Дагил, хотя он и был сыном прославленного Керуна, не посмел вторично в ту ночь потревожить своим появлением сына обыкновенного смертного.