Дорогой ценой - Рой Кристина - Страница 44

Я только хотела узнать что-нибудь определённое. Но теперь мне больше ничего не надо, ничего! Ты держишь меня в своих объятиях, ты хоть немного любишь меня, и этого мне достаточно.

Одно желание у меня осталось — вот так, в твоих объятиях, завершить эту испорченную, бесцельную, бесполезную жизнь.

Баронесса закрыла глаза.

— Не говори так, матушка, — возразил испуганно юноша и горячо поцеловал побледневшие сомкнутые губы этой женщины. — Ты не хочешь больше жить? Ты ещё так молода!

— Жить? Зачем, Никуша, когда тебя нет со мной?

Юноша ужаснулся. Осознанная правда пронзила его, как остриё ножа. Ему показалось, будто он видит одновременно два лица: лицо матери — баронессы Райнер, и лицо отца.

Он опустил её на подушку, склонился у постели на колени, прижав свою златокудрую голову к её груди, и заплакал. Когда он успокоился, он заговорил с ней вдруг совершенно другим голосом:

— Не плачь, матушка; ищи Божию истину, прими Иисуса Христа в своё сердце.

Он заменит тебе меня на земле, как заменил Его Иоанн — Марии. Ведь есть ещё другая жизнь, там — в вечности и, может быть, скоро мы встретимся там. До свидания! Да хранит тебя Бог!

Они ещё раз горячо поцеловались. Ещё раз мать посмотрела в прекрасное лицо сына, в его мокрые от слёз глаза. Ещё раз он погладил её лоб и волосы, поцеловал её руки. Затем он повернулся и неверными шагами оставил комнату. Руки друзей подхватили и вывели его на улицу, на свежий весенний воздух.

— Никуша, спокойнее! Ты сделал всё, что мог, ты поступил благородно, доказал, что ты действительно начал новую жизнь.

Теперь подумай об отце, возьми себя в руки, чтобы он ничего не заметил.

— Знаю, Аурелий, знаю. Потому я так скоро ушёл от неё. Я чувствовал, что это было выше моих сил. Моя бедная мать! А я даже не хотел её видеть! Она же мне ничего не сделала, меня насильно у неё отобрали. Бедная моя матушка! Она больна.

Если бы ты, Мирослав, не сжалился над ней, ей было бы совсем плохо.

Ты ей чужой и позаботился о ней, а мы с Маргитой! Ах, Маргита, если бы ты знала! Аурелий, пойди и посмотри, что моей матери нужно. Ты врач, тебе можно. Помоги ей!

— Иду, Никуша, иду, успокойся только, дорогой! Ведь ты невиновен во всей этой истории и знаешь теперь, где искать помощь для себя и для неё, не правда ли?

Часы пробили десять. Во дворе под старой крепостью чистили экипаж и сбрую. Сам пан аптекарь командовал перед отъездом своими людьми. Доктор Лермонтов разбирал бумаги — свои и своего друга — и внушительную часть из них взял с собой в

«деревенскую ссылку». Одновременно он приводил в порядок свою аптечку, заменяя некоторые лекарства новыми, из аптеки Коримского. Пани Прибовская упаковывала в чемоданы разные деликатесы, жаркое, пироги и другую снедь в дорогу для господ.

Все в аптеке были заняты делом, только одетый уже в дорожное платье сын хозяина дома безучастно лежал на диване. По его бледному лицу было видно, что в этом молодом, но усталом теле не было силы для работы. Он лежал с закрытыми глазами, склонив голову набок, но не Спал. Он вздрогнул, когда рядом с ним кто-то тихо спросил:

— Никуша, что с тобой?

Он тотчас открыл глаза.

— Мирослав, это ты? Один?

— Да, мой милый. Дверь закрыта, все заняты.

— Это хорошо, потому что нам ещё поговорить надо.

Молодой провизор опустился на колени, взял протянутую руку юноши и сказал:

— Я пришёл попросить у тебя прощения за мою смелость, что я тебя заставил пойти к матери. Тебе это повредило, Аурелий прав. Но я иначе не мог поступить.

— Не говори так, Мирослав. Я только что хотел тебя поблагодарить за то, что ты заставил меня превозмочь мой эгоизм. И если я умру сейчас, я никогда не пожалею о том мгновенье, когда я снова мог покоиться в объятиях моей родной, дорогой матери!

Юноша заплакал и спрятал лицо на груди друга.

— Она меня не забывала, а любила все эти долгие годы, любит меня и сейчас, а я был таким бесчувственным! Она пришла ко мне больная, а я её даже видеть не хотел! Она больна и так одинока!

Обо мне заботятся многие, а она одна. Я не могу о ней заботиться, потому что ей к нам нельзя. Дедушка и Маргита, может быть, и приняли бы её,

Маргита определённо, но они не в Орлове, а в Горку она из-за нас не может прийти. О, Мирослав, кто позаботится о моей матери?

— Я, Николай, не беспокойся. А главным образом — Иисус Христос.

Юноша посмотрел в лицо молодого провизора и вздохнул:

— Ты хочешь заботиться о ней? Этому я верю. Ты уже позаботился о ней. Если бы не ты, то моя мать лежала бы сейчас в грязной гостинице в Подграде, моя мать, привыкшая с детства к господскому обслуживанию.

— Обслуживание её теперь господским не будет. Но любовь многое может заменить. Не заботься, Николай, поверь мне: всё, что я смогу сделать вместо тебя, я сделаю и обо всём буду тебе сообщать.

— О, благодарю тебя! Но как ты это сделаешь, чтобы отец всего — этого не заметил?

— Недалеко от Боровца находится долина Дубравы, там у меня друг Степан. Это племянник пани Прибовской. Письма я буду адресовать ему, а он их тебе передаст, так что никто и не заметит. Ему это нетрудно, так как его бабушка у нас там в прислугах.

— О, как я тебе благодарен! Ну а если мать тяжело заболеет?

— Господь сохранит её от этого. А в случае чего, я извещу пана Орловского по телеграфу. Но Аурелий считает, что у неё только нервное перенапряжение, и что это в тиши и в одиночестве скоро пройдёт, особенно если тоска её уймётся. Когда я уходил, твоя мать спокойно спала.

— Поверь мне, Мирослав, я много бы отдал, чтобы сейчас остаться в Подграде.

— Верю тебе, Николай, но так лучше. Повторное твоё посещение могло бы повредить матери и тебе тоже.

— Возможно; мне было так нехорошо.

— А теперь?

— Теперь лучше, только забота удручает меня.

— Все заботы ваши возложите на Него, ибо Он печётся о вас!

— О, Мирослав, помолись со мной за мою мать и за меня!

Друзья опустились на колени и горячо помолились. Потом Урзин почитал ещё из Слова Божия. Как раз, когда они закончили чтение главы, в дверь постучали и вошёл сам Коримский — за сыном, сказать, что всё готово к отъезду.

Не прошло и получаса, как дом опустел, а лошади уносили Никушу всё дальше и дальше в то время, как сердце его оставалось там, в маленьком доме с оставленной им больной матерью.

Чтобы лучше думалось, он закрыл глаза и откинул голову на подушки. Отец и друг ему не мешали. У каждого из них тоже было о чём подумать.

У Коримского не выходили из головы вчерашнее письмо и скорая встреча с Адамом Орловским.

А Аурелий? Тот готовился к борьбе, из которой он непременно хотел выйти победителем. Он знал, что в нём самом силы мало. Знал, что любовью к Орловским отплатить за то, в чём они провинились перед его отцом, его матерью и перед ним самим, будет трудно. Но он намеревался поступить по-христиански и верил в победу и в помощь Господа.

Ах, каким чудным было это путешествие в майский день! Как жаль, что путешественники этого не замечали. Лишь к вечеру они прибыли в Горку, потому что в П. отдыхали, заменив лошадей. Здесь Коримский зашёл в гостиницу. Николай попросил закрыть экипаж, выходить ему не хотелось. Аурелий, достав блокнот, стал рисовать развалины старой гуситской церкви на противоположном холме.

Вдруг он услышал стук колёс. Перед гостиницей остановились дрожки, приехавшие с вокзала. С дрожек сошёл господин в элегантном дорожном костюме. От нечего делать доктор Лермонтов стал рассматривать путешественника Он был среднего роста, строен, лет сорока с лишним. Волосы и борода светлые, глаза — голубые, высокий лоб, губы приехавшего выдавали энергичную натуру.

В разговоре с кучером он был немногословен. Безупречно говорил по-немецки. Аурелий всё ещё смотрел ему вслед, когда тот уже скрылся за дверью гостиницы. Через несколько минут этот человек сидел в столовой. Он заказал себе ужин так же, как и сидевший за другим столом пан Коримский. Перед последним лежала газета, но он не читал, а высчитывал что-то на её полях.