Женщина, которую я бросил - Эндо Сюсаку - Страница 2

Город Сакурамати в префектуре Тиба. Распространение рекламных листовок и другая нетяжелая физическая работа. Двести иен в день, транспортные расходы оплачиваются отдельно.

Это объявление наверняка видели и другие, но, скорее всего, проигнорировали из-за того, что нужно было ехать в Тибу. С ввалившимся на диете из булочек и картофельного супа животом переться на работу в захудалый городишко в Тибе было, конечно, несподручно.

«Поехать, не поехать?»

Я вытащил из кармана маленькие игральные кости и покатал их на ладони. Я всегда ими пользовался, когда не мог принять решение. Как и другие студенты послевоенного времени, я чувствовал безнадежность и отчаяние, заставлявшие меня вверять судьбу не собственной воле, а внешним случайным факторам. Поскольку на костяшках выпал чет, я просунул голову в окошко офиса.

– Тиба? Так, это у нас… – Служащий среднего возраста заложил потасканную ручку за ухо и полез в карточки. – Производственная компания «Сван», Канда, Дзимбо-тё, три. Не уверен, что это достойное предприятие…

– Хоть достойное, хоть непристойное – все равно.

Служащий ухмыльнулся и молча протянул мне ведомость, которую я должен был передать работодателю.

Дом номер три в Дзимбо-тё находился в каких-то пятнадцати минутах ходьбы от офиса. Этот район избежал пожаров, так что здесь сохранилась горстка старых зданий. Сквозь дыры в заборах было слышно, как ломают ветки и разводят огонь в маленькой печке – видимо, готовят ужин. Мимо меня проехал на велосипеде дедок со своим бумажным театром, неспешно крутя педали.

– Где находится компания «Сван»? – спросил я у женщины средних лет, стоявшей перед домом с ребенком на спине.

– «Ван»?

– Нет, не «Ван», «Сван». Кажется, по-английски это значит «лебедь».

– Даже не знаю, где тут такая… Если только в семнадцатом квартале, это за нами.

Я свернул в уже темнеющую, затянутую дымом от печки улочку вслед за сказителем на велосипеде. Старик въехал в переулок и остановил скрипящий велосипед перед одноэтажным грязноватым зданием, которое напоминало контору по продаже и сдаче недвижимости.

Это и был «Сван». Я-то из-за названия – «Сван» («Лебедь») – представлял себе белое здание в европейском стиле, но какой там лебедь – этот запыленный домишко был больше похож на выползшего из кучи мусора вороненка. Я открыл тугую стеклянную дверь. У входа, на земляном полу, стоял стол с телефоном, а за столом, положив на него ноги в ярких брюках – явно добытых у солдат оккупационных войск, – сидел мужчина в очках, с короткой стрижкой и смотрел на меня.

– Ким-сан, Ким-сан, я здесь все оставлю!

Дедок положил картинки, которые он снял с велосипеда, на пол, обращаясь к мужчине, которого назвал Ким-сан. Похоже, этот стриженый был иностранцем, который после войны добрался до Токио.

– Ладно, ладно. Завтра опять придешь?

Дедок кивнул и вышел, хлопнув напоследок дверью. Стриженый сунул в нос палец и стал там ковыряться.

– А ты чего?

– Видите ли, я пришел по объявлению о подработке. Я студент. Вот мой студенческий билет.

– Ясно. Из студенческого профсоюза?

– Из Ассоциации помощи студентам.

– Ясно, ясно. Работа – раздавать листовки. Займешься?

– Конечно! Листовки надо раздавать, да?

Поддавшись влиянию собеседника, я тоже заговорил странно.

– Листовки вот.

Ким-сан ткнул пальцем со здоровенным кольцом золотого цвета в стопки плакатов и маленьких листочков, лежавших в углу. Мне нужно было завтра раздавать и расклеивать их в префектуре Тиба, в городе Сакурамати, а также в пригороде и окрестных деревнях. Он дал мне один листок, я сунул в карман сто иен на проезд сегодня и завтра и вышел на улицу. Откуда-то донесся звук рожка продавца тофу, и меня охватило серьезное и печальное настроение. В памяти вдруг всплыло, как Нагасима сказал сегодня, хлебая суп, что чувствует, будто и тело его, и душа заросли грязью. Шагая по улице, я разглядывал измазанный чернилами мимеографа листок, на котором было коряво написано: «Всеми любимые песни в исполнении популярного в Асакусе Энокэна. Энокэн из Токио будет выступать в Сакурамати!»

Энокэна знали даже трехлетние малыши. Этот самый известный театральный и кинокомик наверняка имел контракты с лучшими площадками шести больших городов. Невозможно было даже подумать, что он будет гастролировать в таком захудалом городишке в Тибе.

К тому же… Даже если он собирается выступать в какой-нибудь благотворительной программе в этом захолустье, подозрительная фирмешка вроде этого «Свана» вряд ли бы занималась устройством этих выступлений.

«Точно какие-то жулики!»

Я вспомнил, как немолодой служащий Ассоциации с проседью в волосах сказал:

– Не уверен, что это достойное предприятие…

Но мне сейчас было все равно, достойное это предприятие или непристойное. Если я раздам эти листовки в Сакурамати, получу двести иен и деньги на проезд. Этого мне вполне достаточно. На улице Судзуран-дори я, впервые за долгое время, поел одэн и тяхан на полученные от стриженого иностранца деньги и поехал в общежитие. Нагасима, видимо, где-то болтался – в комнате его не было. Я зарылся в пропахший потом футон, но заснуть не смог и рассеянно думал про собирающих виноград девушек, о которых рассказывал друг. Их белые коленки, сверкающие под осенним солнцем, словно вода из источника, проникали в мое сердце.

На следующий день около десяти часов утра я надел старый плащ и вышел из общежития, оставив Нагасиму, который спал, раскинувшись как чахлый жареный цыпленок.

– Какой мрачный. Все хорошо?

Стриженый Ким-сан, как и вчера, ткнул пальцем с огроменным кольцом в стопку листовок.

– Положи в рюкзак. Вот список, обойдешь эти места.

До Сакурамати надо было ехать на автобусе от Итикавы примерно час. Мне придется обойти три или четыре окрестных деревни, разбрасывая листовки. Работа обещала быть тяжелой. Я сообразил, что оплата в двести иен не соответствует этой задаче, но было уже поздно.

– А скажите… – Я запнулся, но все-таки продолжил: – А правда, что тут написано?

– Ха-ха. Думаешь, вранье?

Узкие глаза Ким-сана на миг остановились на мне, а на его скуластом лице мелькнула слабая улыбка. Спрашивать что-то еще не было необходимости.

– Что ж…

– Постой-ка!

То ли решив задобрить меня, то ли почувствовав сострадание к несчастному работающему студенту, Ким-сан вынул из кармана брюк и протянул мне пачку «Лаки Страйк». Она, как и его одежда, тоже явно была приобретена у американцев на черном рынке.

Зря я отнесся к грузу пренебрежительно: подумаешь – плакаты и листовки. Выданный мне рюкзак оказался неожиданно тяжелым. Моему телу, изуродованному полиомиелитом, такая ноша не нравилась. Электричка от Отяномидзу до Тибы в это время, конечно, была пустая, но я со своим рюкзаком, наверное, выглядел так, будто поехал за картошкой. И то сказать: в соседнем вагоне ехало несколько спекулянтов, тоже с рюкзаками и свертками на плечах.

На станции Итикава я сел в автобус, и он поехал по прямой дороге. Там возвышалась большая сосна – местный памятник природы. Рядом с ней виднелась афиша кинотеатра с крупно нарисованным лицом актера Рё Икэбэ. Наконец автобус свернул налево, и, по мере того как мы удалялись от города, его стало все больше трясти. Дзельквы и дубы отчетливо напоминали об осени. Каштаны безжизненно побурели и засохли, но листва огромных деревьев сверкала в лучах солнца и золотом падала на дорогу и крыши крестьянских домов.

Чернели поля. Опавшие листья подкрашивали красным соломенные крыши домов. В садах на ветвях висела хурма – настолько красивая, что глазам было больно. Когда кондукторша с отчаянно яркой помадой на губах сказала мне, что до Сакурамати осталось две остановки, я выскочил из автобуса.

Я уже занимался расклеиванием плакатов и раздачей листовок в прошлом году, на выборах. Как и большинство студентов, я сочувствовал политическим взглядам групп, выступавших за реформы, но идеи и работа – это совершенно разные вещи. Помогал я какому-то кандидату от консерваторов, выбившемуся в люди на жилищном строительстве, однако, расклеивая плакаты с его фотографиями на Сибуе и Сангэндзяе, не чувствовал никакого смущения. А вот сейчас, в своей студенческой фуражке, развязывая рюкзак и распихивая по почтовым ящикам и верандам этих безмятежных жилищ сомнительные листовки, я испытывал угрызения совести.