Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Другое небо

Алейник Александр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Другое небо - Алейник Александр - Страница 12

Изменить размер шрифта:

III

День, перешедший в ночь, нож обломал в воде.

Скрывается от мусоров и граждан.

Везде его фотографии: крупно набрано «ДЕНЬ»:

год рожденья… приметы… «РАЗЫСКИВАЕТСЯ ЗА КРАЖИ».

Граждане пьют чай. Юноши угощают своих

и не своих девушек мороженным и шампанским.

Убежавший от стражи день притих

на тихой малине в тёмном районе шпанском.

Ты, бритая голова. Ты, оловянный взгляд.

Отсидись до утра. Не рыпайся. Будь спокоен.

Улицы без тебя ночь напролёт блестят.

Полнолунье качается в арках пустых колоколен.

* * *

Как жизнь похожа на себя —

ну что присочинить, прибавить

к ней? Удивляясь, теребя

подол её, ещё лукавить

мальчишкой, сладкого прося,

пока ещё не оскудела,

пока на сгибах и осях

к ней приспособленное тело

скрипит, и песенку свою

из воздуха, воды и хлеба

вытягивает и — на Юг

идёт окном вагонным небо,

плывёт само сквозь пыль огней

и кроны рощ, поля и крыши,

и тёплые ладони дней

на стыках рельс меня колышат.

Я в Харькове сошёл купить

мороженное на вокзале

и просто на землю ступить,

чтобы её мне не качали.

Там тоже жизнь и запах свой:

арбузов, тёплых дынь и яблок,

и у меня над головой

луна, как проводница, зябла.

Я жил на влажных простынях,

когда придвинулся Воронеж,

стояла ёжиком стерня

и пахла степь сухой ладонью,

и небо млело под щекой

под утро, грея неуклонно,

дымящийся в степи Джанкой

в звериных дерганьях вагона.

Хотелось жить, как не хотеть

курить, высовывая локоть

к звезде высокой и лететь

над этой далью белобокой,

огни в тумане размечать —

там, чай, играют на гармошке

и дышит девка у плеча,

да влажные заводит плошки

целуясь или хохоча…

* * *

Затеряться в толпе незаметных людей с восторгом,

затереться в трамвайную прозу c cорванным горлом,

передавать нагретый пятак на билетик,

занимать сидячее место в транспортном кордебалете.

Причёсывать волосы по утрам, исчезая из зеркала, узкой расчёской,

не останавливаться, проходя, у газетных киосков,

забывая ночь на свету — обрывки ночного бреда,

вечно дымя на ходу недокуренной сигаретой.

Видеть как лёд плывёт по гладкой воде в апреле,

подталкиваемый вперёд солнечною форелью,

греметь опавшей листвой, просыпающимся бульваром,

ощущая над головой небо, ставшее старым.

Видеть в чёрных деревьях графику собственных мыслей,

замечать одиноких женщин, усвоивших несколько истин,

до которых других доводит отчаянный возраст,

увидев N, — удержать естественный возглас.

Ходить по правой стороне одной и той же улицы годами,

встречать одни и те же лица над торопливыми шагами,

каждое утро за тысячей спин вбегать на уползающий эскалатор,

мимо блузок и шуб, вот ещё один падает в мраморную прохладу,

мимо шоколадных панелей и теплящихся лампионов,

мимо таких же, как ты — призёров и чемпионов,

под баритон или альт ошеломительных правил,

мимо миллионов лиц — миллионов стёршихся фотографий.

Ждать поезда — нарастающий звук — вас уносит поезд,

ждать вечера, ночи, утра, лета, не беспокоясь,

что они никогда не придут — для тебя исчезнет

весь этот мир возносящих и опускающих лестниц.

Новые двери, вещи, лица, глаза, объятья,

новые президенты, слова, войны, платья,

новые зимы, песенки, дети, тарифы,

новые календари, грачи, ёлки, цифры…

Я устаю от своего лица, от своей походки,

я отличаю в толпе, кто мои одногодки,

я видел девочку из нашего класса, теперь — певица

в шикарном ресторане, куда вечером не пробиться.

Как блестят у неё глаза над рукой с микрофоном,

она поёт не одна — на другой — такое же платье с серебристым шиффоном,

очень белые плечи у обеих певиц, очень стройные спинки,

но не надо приближаться — не увеличивать лиц — пусть не меркнут картинки.

Пусть мигают цветные лампочки и высокий голос

заполняет притихшую залу от потолка до пола,

пусть его вожделенно слышат опоздавшие «гости», давая швейцару

сколько положено — с одного, сколько положено — с пары.

По часам, по кругу вечно бегущие стрелки,

вечно застывшие, вечно замершие на делениях мелких,

маленькие шажки, маленькие остановки жизни

в бесконечно привязанной к тебе отчизне.

День и ночь чередуются, как карты в пасьянсе,

меняются местами, как пара на киносеансе,

чтобы увидеть вдвоём звучащее как далёкая арфа

за головами передних рядов завораживающее ЗАВТРА.

сонеты

Вам, наблюдатели неба — тихоголосые поэты,

друзья цифры 12,

делающей «на караул»

при обмороке луны,

я напомню вам,

что скрипки обернулись нежною трухой,

а трубы перестали блестеть

в мягких чехлах закулисной пыли,

сплющенное молоко звёзд

высохло в жёлтой ломкой бумаге,

и только живчик-Моцарт

корешком розового бука

щекотит треснувшую берцовую кость

безмятежной красавицы.