Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Другое небо

Алейник Александр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Другое небо - Алейник Александр - Страница 11

Изменить размер шрифта:

апология

«Черепа в этих могилах такие большие, а мы были такими маленькими».

Сигитас Геда

Я уже перекрыл достиженья пилотов суровых тридцатых.

Я глаза накормил облаками из сахарной ваты.

Океан в паричках Вашингтона — рулон неразрезанных денег Америки

был развёрнут в печатях зелёных к «Свободе», маячившей с берега.

Я отрезал от чёрного хлеба России треугольный ломоть

невесомый горько-кислый, осинный, с размолотым запахом дома.

К жёсткой корочке губ, пересохших у гулкого речи потока,

я подам тебе глиняный ковшик муравьиного колкого сока.

Я узнаю зачем я пришёл к вам, зачем вы впустили

в мятый шёлк одиночества голоса голые крылья,

тёмный обморок речи с умыканием в круглом туннеле

состояния мира до глубокого сердца качели.

В горловую трубу кто глядит из оранжевой стужи,

поднимая ко лбу пальцев стиснутый ужас,

запрокинув лицо сохранённого жизнью ребёнка

из лиловых лесов, в листьях, в комканых их перепонках.

III

С красно-каменным хлебом домов, с расчисленным миром квадратным

томов или окон, гребущих углом брат на брата,

я сживусь наконец, я привыкну к себе, к окруженью

крест на крест в хлябях хлебова жизни сражений.

Я беззвестный солдат не имеющей карты державы,

нет штандартов сверкающих в ряд, только тоненький, ржавый

от солёной крови карандашик пустяшный, железный,

да девиз «се ля ви!», да мотивчик марьяжный, болезный.

Я увидел: нелепые, страшные, дикие, тихие,

семиглазые, шестирукие, осьмиликие,

говорящие скопом в слоистый песок целлюлозный

телом дырчато-белым, дево-драконом бесслёзным.

Не ищите в них квёлого олова, в чёрно-лиловом

невесёлом полку слово шло умирать по песку, по болоту за словом,

невесомый молчанья обоз за шагающим строем распался,

и горой мертвецов накоплялись у пауз

их густые тела, в них ещё моя жизнь остывала,

стебли чёрной тоски шевелила, в снопы составляла

лбов, запястий и глаз, век и ртов пересохших, осипших,

а потом звёздным флагом, спеша, укрывала погибших.

Пусть лежат как лежат, пусть пухом им белым бумаги могила,

в пальцах намертво сжав до высокой трубы Гавриила

шорох жизни моей, чешуи языка полукружья,

говор русских корней, обороны смертельной оружье.

посвящается М.

Усеченье строки, потому что не хватит дыханья дочитать, досчитать до конца

в чистом поле шаги. Усыханье распева идущего слева стихами, колыханием трав:

— Мальчишки, что взять c них, везло им — не знали свинца! Вот и сбились с ноги.

Птиц разве помнят названья? Днём и ночью бродили в тумане… Позовите того

стервеца! В самом деле, деревья деревьями звались. Гербарий был беден и бабочка

бабочкой млела. Но они отзывались, когда их нe звали, нагретою медью, юнцы, и

дрались неумело, не то что отцы! Это пластик, эпоха, монтаж, гербициды, отбросы,

эрзацы; это власть, немота до последнего вздоха, мандраж, комсомолки-берёзы,

либидо, чем тут красоваться? Какой тут кураж? Bот лежат друг на друге, погибши

за други, чужие, своя. На чужой стороне в красных вишнях тела их, запутаны руки,

и лежит колея, по которой тащились они, вся забита их плотью, никто их не спас,

рук щепоти и ртов их обводья, говоривших за нас.

Разбудите-ка мне вон того и того мертвеца

* * *

А. Межирову

В провинциальных городах России,

на переживших «ленинов» вокзалах,

ещё стоят фанерные диваны

с крутыми вензелями М.П.С.

Трамваи, как аквариумы света,

несут покорных жизни пассажиров,

набоковскими поводя сачками,

в которые влетают фонари.

На привокзальных площадях деревья

стоят поруганной толпой в воронах,

а жизнь кипит: пельмени в ресторанах

от ужаса зажмуривают веки.

На улицах китайщиной торгуют,

многажды книг, как встарь «Политиздата»,

хихикая листают малолетки

картинки дивные про органы любви.

Так и выходит из кулис свобода

и гипсовые рушит изваянья,

и топчет обесцененные деньги,

и приобщает отроков страстям.

В Перми, Саратове, Новосибирске

штудируют язык языковеды,

«шнурки в стакане»*, «ваучеры», «лизы»

по алфавиту строят в словари,

и если «в родине»** на той же ниве

ты продолжаешь поприще своё —

переведи меня на речь эпохи

чудесно оголённых постаментов.

* родители дома;

** в нашей стране (сленг)

памяти дня

Уходящее солнце касается бережно мира,

всё потрогав руками, сгустив на прощание зелень, —

мальчик знает холмы, насекомых, шуршанье копирок

или птиц над печатной машинкой, утопленной в землю.

Крыши зебрами вышли из поля к воде однобокой.

Бьются в воздухе белом короткие красные флаги

и колеблется небо, покрашенной в синее лодкой,

подбирая бортами чернильную леску с бумаги.

Начинается мир как событье, как звоны трамваев

под холмами с кремлём, как скрещённые приводы улиц,

тарахтящих к реке — через реку — к мельчанью окраин

там они к ненадёжной полоске приткнулись.

Под столбы атмосферы к зубцам, округлённым закатом,

поднимается слева Ока по гудкам к городкам, к перекатам,

блюдцами окон, расквашенной в кашу малиной —

длинная вода над лиловой глиной —

вязкое тело, тянущееся неловко,

на голени присела — далеко — божья коровка

в чёрных крапинах, перерезанная, исчезает

тикающими к темноте заныканными часами.

В городе будут случаться странные вещи:

буквы стучать по вывескам, тополя обнаружат плечи

женщин, опутают лица их неотвязным пухом

и наклеют улыбки девочек на синие рты старухам.

Всё переменится в сумерки: в воробьиной истерике

будут качаться парочки в шевелящемся скверике,

будут плавать пьяницы на пробковом шевиоте

дрейфующих пиджаков; головами на эшафоте

будут таращиться с плакатов отрубленные лица,

галки застрянут в карканье, как больные в больницах,

а нездоровые звёзды в их гнёздах — в шараханьи страшных веток,

обводимых луной — её злым рентгеновским светом.

Да, всё изменится, даже группа электрической крови

у бордовых трамваев, заходящихся в рёве

на поворотах рельс, на внезапных изгибах

переулков, поднимающих золотых рыбок

в покачивающихся аквариумах из янтарных стёкол.

Никак не стащит перчатку сталинский сокол,

озирающий мглу с высокого постамента,

под которым утюжится пароходами лента

Волги, кажущейся тлеющим кое-где провалом,

выползающая из его руки, и чернеющая разбомблённым вокзалом.