Грифон - Щепетнов Евгений Владимирович - Страница 38

Вечером я лежал на матрасике возле постели хозяйки и слушал, как она тихо дышит на своей лежанке. Оборотень, которого она вызвала к себе на ложе, ушел совсем недавно, и Мария уснула, удовлетворенная своим партнером.

Перед «сеансом» она со смехом рассказала мне, что после того, как попробовала с оборотнем, обычных мужчин ей не нужно — разве может сравниться обычный человек с неутомимым оборотнем, температура тела которого сорок пять градусов? Да никогда!

Похоже, что она возбуждалась, зная — я наблюдаю за процессом. Женщина сама приказала мне наблюдать, как она все это делает, и время от времени поглядывала — смотрю ли я за ней. Извращение, конечно, но хозяйка может себе позволить все, что ей нравится, считал я, — меня захлестывала волна любви к нимфе, и я ни о чем не мог думать, кроме этой любви.

Меня отмыли в бане (две девушки-нимфы, очень даже сексуальные), покормили — тем, что осталось на столе хозяйки. Ей нравилось кидать мне кусочки, и если я успевал поймать их ртом в воздухе, она хвалила меня и позволяла поцеловать свою прекрасную ногу. А если не успевал — хлестала плеткой. Когда она била меня и на моих голых боках оставались вздувшиеся полосы, горящие болью, ее глаза блестели, губы увлажнялись и становились еще более пунцовыми и желанными.

Так шел день за днем. По моим подсчетам, прошло не менее двух недель с того момента, как я попал в рабство к Марии. Дважды я удостоился того, чтобы она взяла меня в свою постель и позволила мне удовлетворить ее. Однако осталась недовольна и сильно исхлестала плетью — я был недостаточно ловким и горячим в сравнении с предыдущими партнерами.

Трижды она вызывала девушек, оборотней и нимф, приказывая заниматься сексом со мной в ее присутствии и в присутствии Василисы — сама возбуждалась, звала парня-оборотня, и все заканчивалось великолепной оргией. Но вообще-то, насколько я понял, ее все-таки больше возбуждала боль своих партнеров, и она частенько хлестала плетью и меня, и своих постельных мужчин, и девушек, которых приглашала в комнату.

Власть этой женщины над всеми была настолько велика, что никто и помыслить не мог, что это все неестественно, неправедно, что так жить нельзя.

Каждый день мы гуляли по лесу, дыша воздухом. Было еще прохладно, потому она позволяла мне надевать штаны и рубаху, сопровождая ее по лесным тропам. С нами обычно шел эскорт из нескольких леших и оборотней, вооруженных ружьями. На всякий случай. Вдруг кто-то решит выстрелить в нимфу издалека. Оборотни рыскали впереди и по сторонам, уберегая хозяйку от опасности, так что бродить по лесу было безопасно.

Я не помышлял освободиться. Как я мог помышлять о чем-либо, кроме того, как угодить своей хозяйке? Да, я любил Василису до сих пор, но Марию я не любил, я ее обожал, боготворил, я растворился в ней! Такой любви не бывает. Это какая-то вера, фанатизм, безумный и бесконечный. Все, что она делала, казалось мне правильным, единственно верным и совершенно логичным. И когда она на третьей неделе совершила жертвоприношение — я с радостью участвовал в нем.

Как я узнал — подобные жертвоприношения происходили раз примерно в три месяца, то есть в квартал. Иногда чаще. От чего зависело — неизвестно. Такова воля хозяйки.

В этот раз в качестве жертвы выступала рыжая девушка лет восемнадцати, ровесница Василисы, которой, кстати, в плену исполнилось восемнадцать лет.

Откуда эта рыженькая взялась, как оказалась в плену — я не знал. Довольно плотного сложения, крепенькая, бледная от сидения в погребе, девушка шла к алтарю сама, счастливо улыбаясь и радуясь, что может быть полезна хозяйке.

Алтарь, как здесь его называли, находился в отдельной пристройке, напоминающей некую часовню. Постамент, в который вделано подобие корыта, или здоровенной медной лохани. В потолке крюк.

Вначале я не понял, для чего это приспособление, но когда улыбающуюся девушку стали поднимать на веревке, привязанной к ногам, — понял, для чего этот крюк.

В комнате было человек двадцать приближенных к Марии мутантов — в основном постельные партнеры, охранники и телохранители. Все обнажены, как и она сама. Привели и Василису, поставив ее рядом со мной.

Подвешенная за ноги девушка так и продолжала улыбаться, преданными глазами глядя на хозяйку, когда та взяла нож, лежащий на столике в углу, и подошла к ней, ласково огладив полную грудь девушки:

— Хорошая емкость. Жидкости будет много, — сказал Мария и спросила: — В туалет ее водили? Мне не надо, чтобы кровь была с примесью мочи.

— Да, Мария, водили! — хором ответили три девушки-оборотня. — Она чиста, мы ее отмыли.

— Хорошо, — кивнула нимфа. — Вася, слушай меня. Сейчас я буду читать заклинание, а когда закончу и скажу: «Давай» — ты должен ей перерезать горло. Только так аккуратно, чтобы не брызгало в стороны, а стекало в корыто. Смотри — хоть капля выплеснется наружу — я тебя накажу, а еще — накажу твою девку, я ее изобью до крови. Еще — когда будешь резать, ты должен сделать так, чтобы жертва умерла не сразу, иначе много крови останется в теле и бесполезно пропадет. Старайся, и я тебя награжу. Будешь удостоен сегодня постелью со мной. Все понял?

— Да, Мария! — радостно сказал я и уцепился за нож, удобно легший в руку. Нож был вороненым, черным, чем-то напоминал тот нож, которым когда-то, в незапамятное время, собирался убить меня неизвестный чернокнижник. Его узкое лезвие хищно торчало вперед и как будто само тянулось к горлу жертвы.

Мария речитативом затянула «стихи», состоящие из неизвестных, непонятных мне слов, меняя тон и высоту звука. Это опять напомнило мне чернокнижника, против воли которого я стал некромантом. В комнате стало холодно, и я покрылся мурашками. Мне показалось, что как-то даже потемнело, будто солнце закрыла небольшая тучка.

Речитатив Марии оборвался, и она резко приказала:

— Режь!

Я немного помедлил — любовь к Марии боролась во мне с мыслью о невозможности происходящего — как я могу убить беззащитную жертву? Сам? Своей рукой? Но все это растворилось во всепоглощающем чувстве любви, подчинения и радости исполнения приказа хозяйки.

Я выступил вперед, взял девушку за шею со стороны затылка (ее волосы заранее были коротко обрезаны, чтобы не мешали процедуре) и, подняв нож, надрезал ее кожу у подбородка, расширив надрез так, чтобы кровь стекала легко и быстро, но девушка сразу не умерла.

Надрезанная сонная артерия запульсировала кровью, брызнувшей на меня, на стоящую рядом Василису, на Марию, недовольно скривившую губы и я с горечью понял — сегодня не видать мне тела хозяйки как своих ушей и опять буду спать исхлестанный до крови.

Я отошел в сторону, посмотрел на Василису — та стояла прямо, забрызганная красными каплями и, расширив глаза, смотрела на происходящее, время от времени облизывая окровавленные губы розовым язычком. Почему-то мне послышался тихий звук, как будто кто-то натянул струну. Я было задумался — что бы это означало, но мысли сбились, снова затопленные волной любви к Марии.

Глаза жертвы, так блаженно улыбавшейся, потускнели, как будто потягиваясь поволокой, а в корыте под ней скапливалась густая красная жидкость, и натекло ее уже литра три, не меньше.

Когда по телу девушки прошли последние судороги, Мария снова затянула речитатив, бросив в кровь щепотку какого-то черного порошка. Красная жидкость закипела, забурлила, и в воздухе почему-то запахло озоном. Кровь изменялась в цвете и парила, Мария совершала вокруг нее пассы, пока неожиданно бурление не прекратилось и жидкость не стала совершенно прозрачной, как вода. Вот сейчас только это была кровь, и вот — «вино».

Мария взяла небольшой ковшик, по виду серебряный (он был черненным и украшен различными рисунками), вмещавший с рюмку жидкости, зачерпнула из корыта и с удовольствием выпила то, что получилось. Потом еще, еще ковшик. Наконец, она перестала пить и встала, закрыв глаза. Ее тело как будто покрылось туманной дымкой, и когда та рассеялась, женщина засияла красотой двадцатилетней девушки — молодая, свежая, прекрасная и желанная! Зачерпнув ковшик, Мария подала его мне: