Глухая Мята - Липатов Виль Владимирович - Страница 19

5

На свежем воздухе Титов немного приходит в себя.

— Луна! — бормочет он. — Светит!.. Ей что!

— Не торопись! — уговаривает его Изюмин, поддерживая за плечи. — Нужно прийти в себя; видишь, в бараке огонь!

— Наплевать! К черту! — шатается Федор.

— Не надо дразнить!

— Ага, ты боишься, а я не боюсь! А говоришь, Федор раб! Нет, брат, Федор не раб! Федор их не боится, а ты боишься!

— Ну, как хочешь! Я тебя предупреждал!

Федор бросает руку Изюмина, бежит на нетвердых ногах к бараку, остановившись у дверей, хохочет, кривляется.

— Федор Титов никого не боится! Вот так…

Механик идет тем же неторопливым шагом. Он, видимо, не собирается удерживать Федора, и Титов широко, как ворота, открывает дверь. В бараке никто не спит — сидят на лавках, за столом, на привычных местах. Виктор и Борис роются в учебниках, перед ними гора книг и тетрадей. Мирно, спокойно в бараке, что построен много лет назад рабочими химлесхоза в Глухой Мяте. Усталые люди наслаждаются теплом, непритязательным уютом, тишиной — настроены спокойно, умиротворенно, негромко переговариваются, беседуют о пустяках. Хорошо в бараке за полчаса до сна, и тем холоднее, неуютней становится людям, когда с громом открывается дверь, распахивается во всю ширь, обнажив холодную тесноту тайги. Несколько мгновений дверь пуста, таинственно ее грохотанье, затем на пороге возникает из тьмы фигура Титова — вихляющаяся, растерзанная, полуосвещенная.

— А вот и я! — клоунским голосом представляется Федор, пьяно оглядывая товарищей. — Привет честной компании! Привет от Федора Титова!.. Гошке Ракову — тоже привет! Всем привет!

За Титовым сама собой закрывается дверь — ее прикрывает механик Изюмин, скрытый спиной Федора. Потом механик быстро обходит его и садится у печки, в тень.

— Всем привет с кисточкой! — низко кланяется Федор, а лесозаготовители, затаенно посмеиваясь, молчат…

Пьяный человек не в диковину им. Совсем непьющий человек в лесу редок, как жемчужины в раковинах, — таким почтительно удивляются; один только барьер стоит перед водкой — не пей в рабочее время, а накануне рабочего дня воздерживайся, не перехватывай лишнего. Коварна тайга — захмелевшего человека того и гляди окровенит острым суком, схватит за ноги болотным засосом, а хуже того — перебьет позвоночник сосной. Не любит тайга водки! Поэтому и подозрительны лесозаготовители к человеку, перемешавшему сосновый запах тайги с сивушным запахом. Тверд закон у коренных, бывалых лесорубов: вон из тайги пьяный, чтобы не было страшного, а коли перехватил вчера, сглупил по неразумению — получай прогул! В нерабочее время пьяный не редкость, никаких особых чувств у лесозаготовителей, кроме любопытства — где это набрались да много ли хватили! — не вызывает.

— Чего молчите? — покачивается Федор у стола. — Разговаривать не желаете?.. А? Не желаете, да?

Молчат товарищи, приглядываются к Федору, определяют наметанным глазом, насколько он пьян. Михаил Силантьев по-собачьи поводит носом, принюхивается и определяет:

— Он водку в электростанции прятал! Ловкач! Артист! — И в голосе звучит зависть и удивление.

Бригадир скрывается в тени, Георгий Раков невозмутимо щурится, а Виктор и Борис — ноль внимания!

— Учитесь! Занимаетесь! — находит занятых парней пьяный глаз Федора — второй намертво прищурен. — Профессора! Преподаватели!

Парни спокойно встают, переглядываются, захватив по кипе учебников, неторопливо уходят в соседнюю комнату.

— Вот! — открывая второй глаз, с изумлением восклицает Федор. — Ты посмотри на них! Замыслили из себя людей! — Но, пьяный, он быстро забывает о парнях, шлепается на табуретку рядом с Силантьевым. — Мишка, здорово!.. Ты чего с нами не пил?

— А ты звал? — сердито вздергивает нос Силантьев. — Ты Изюмина пригласил…

— Правильно! Иди ты к черту, Мишка!

— Сам иди! — отругивается Силантьев, по видно, что он обижен не тем, что Федор обругал его, а тем, что не пригласил на выпивку. От механика, сидящего в тени, Силантьев демонстративно отворачивается.

Бригадир Семенов молчит. Чувство одиночества перед пьяным, распоясавшимся Федором испытывает он. Когда Титов, покачиваясь, вошел в комнату, спугнул уютную, дружелюбную тишину, на миг показалось бригадиру, что раздастся чей-то возмущенный голос, кто-то вскочит навстречу, остановит Федора гневным криком, жестом. Думалось бригадиру, что бурю негодования вызовет пьяный Федор у лесозаготовителей. Но ничего не случилось!.. Никита Федорович помаргивает ресничками, щурится, напускает на бородатое лицо выражение значительности, умудренности.

— Ты, Федор, перебрал! — замечает он. — Тут ведь такое дело, как говорится, немного не рассчитал, хватил лишнего — и готово! Шел бы ты спать, Федор!

— Никите Федоровичу, папаше, привет!

Спокоен, хранит обычную невозмутимость Раков.

— Набрался, как свинья! — после внимательного изучения Федоровой физиономии и неверных движений презрительно заключает он.

Титов глухо хохочет:

— Ты смотри, нет, ты смотри! Гошка заговорил! — Затем фамильярно, дружески наклоняется к Ракову, берет за пуговицу: — Слушай, Гошка, знаешь, кто я перед тобой?.. Раб! Понял, раб! А раз раб, то хочешь — ударь меня по морде! Ударь!

— Пошел к дьяволу.

— Правильно! Гони! Я кто — кирюха!

Один глаз Федора опять прищурен, чтобы не двоилось. Федор натыкается на стену, скользит по ней и вдруг трезвеет.

— Ага! Боевой листок! Замечательно!

Федор подходит к стене, широко раскинув руки, упирается ими по обе стороны от листка.

— Я… Федька… Похож… Здорово похож!

Федор снимает руки со стены, поворачивается как-то боком и замирает — on пытается рассчитать движения, чтобы сорвать боевой листок, и всем понятно это; он немного отклоняется назад, зрячим глазом находит край листа, нацеливается на него, но, прежде чем сделать движение к стенке, оборачивается к бригадиру:

— А я сейчас его сорву! Слышишь, бригадир, сорву… Возьму и сорву!

Петр Удочкин зажмуривается. Ему страшно. В памяти возникает далекое, школьное воспоминание — товарищ Петра вот так же сорвал классную стенную газету, в которой Петр нарисовал его. Последующее в памяти Удочкипа было ужасным. Товарища обсуждали на собрании, водили к директору, за четверть по поведению поставили двойку, а на школьной линейке вывели из строя. Петр боязливо открывает глаза в тот момент, когда Титов делает стремительное движение к стенке.

— Не надо! — вскрикивает Удочкин.

Петр, видимо, не замечает, что одновременно с движением Федора к стене механик Изюмин вскакивает с места, прыжкам преодолевает расстояние от печи до Титова и на лету хватает руку Федора. Тот теряет равновесие, поворачивается лицом к механику.

— Э, голубчик, это не положено! — улыбаясь прямо в лицо Федора, говорит Изюмин.

Петр Удочкин во все глаза смотрит на Изюмина и не может оторваться — красив он, притягателен до того, что становится сладко, томительно, и он не замечает, как его собственное лицо повторяет выражение лица механика: так же круто изгибается левая бровь, глубокая складка залегает на лбу, и все это покрыто ослепительной, немного искусственной улыбкой. Лицо Петра, как в зеркале, повторяет лицо механика.

— Боевые листки срывать нельзя! — терпеливо, как маленькому ребенку, поясняет Изюмин Федору. — Тебе надо ложиться спать!

Внимательно разглядывает механика бригадир Семенов, и ему вдруг кажется, что где-то он встречал этого человека. Где-то видел Григорий его ясные глаза, короткую верхнюю губу. Где-то видел. Но где — вспомнить не может…

— Спи, Федор! — настаивает механик.

Титов делает сладкое, умильное лицо, обнимает Изюмина с пьяной порывистостью:

— Ты мне друг? Друг!.. Дай я тебя, Валя, поцелую! — и действительно целует.

Механик смеется, разводит руками, точно восклицает: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» Затем за руку ведет Федора к матрасу, усаживает, командует: