Глухая Мята - Липатов Виль Владимирович - Страница 18

— Подождем, Федор! — отвечает Изюмин, сильно покрасневший от выпитого. Красивое мускулистое лицо механика налилось кровью, словно он долго лежал под солнцем. От водки Изюмин помолодел.

— Вам водка идет! — говорит Федор. Изюмин вдруг становится ему родным и близким, хочется сказать что-то ласковое, признательное. — Вы здорово пьете, Валентин Семенович! Навык есть! Я все никак не спрошу, откуда вы приехали? Вы, должно быть, не простой человек, Валентин Семенович!

Механик хохочет, протянув стакан Федору:

— Наливай! Где наше не пропадало! Лей! Вот так!.. Откуда я к вам приехал? Отсюда не видно!.. А человек я простой, обыкновенный! — и вдруг резко обрывает хохот. — Вернее, был человек… Да ты не серьезничай! Шучу я! — опять сбивается на смех Изюмин. — Механик я! Вот и все, Федор!

— Кем вы раньше работали, Валентин Семенович?

— Механиком, механиком! Выпьем! За твое здоровье, Федор!.. Не горюй! Перемелется — мука будет! Это хорошая поговорка! Я в нее верю! Пей!

— Я и не горюю! Чего горевать!

Выпив второй стакан, Федор закуривает. Чувствует он: каждая клеточка, каждый мускул наливаются силой, движением, он точно ширится, растет, меняется весь с головы до ног. Много сильнее, выше становится Федор, и от этого мелким, надоевшим и нестоящим представляется все вокруг. Как с высокой башни озирает он мир, в котором копошатся Семенов, тонкомерные хлысты, боевой листок. Вся жизнь Глухой Мяты будто сливается в незаметное пятнышко. Зреет, проклевывается в его сознании другое, большое, значительное, а что — он не может уловить в мешанине картин и воспоминаний. Но главное для него сейчас то, что мелок, смешон и нереален окружающий его мир — мир Глухой Мяты.

Одно масштабно, реально в окружающем — близкое, словно опухшее, — или это кажется Федору? — лицо механика Изюмина. Под глазами точно нет ни носа, ни подбородка, а один большой, сжатый по краям защелочками мускулов, рот. И странное дело — глаза и губы взяты от разных людей: глаза — от мудрого, понимающего, губы — от желчного, непонятного, чужого.

Глаза и губы — вот все, что осталось на лице Изюмина.

Видит Федор: разжимаются защелочки, верхняя губа лезет вверх.

— Да, обидели тебя, Федор! — говорит рот.

— Черт с ними! — с колокольной высоты своего роста бросает Федор. — Вались они в яму! Мелочи, кирюхи!

Маленькие, суетливые, копошатся букашками люди, куда-то бегут, что-то делают, торопятся. Не снисходит до их муравьиной возни Федор. Куда? Зачем?

— Дернем еще по сто, Валентин Семенович!

— Много! — раскрываются губы.

— Ничего!

Федор наливает еще полстакана и выпивает один, без механика, и с этой минуты возникает в опьяненном мозгу низкий гитарный голос, звучит настойчиво, громко; и чем больше Федор проникается, пропитывается им, тем больше исчезает ощущение реальности происходящего — словно с тихим шелестом распахиваются стены дощатой будки, уплывает потолок и открывается береговая кайма Оби… Ходят кружевные беляки, волна плещет, бежит к ногам…

— Это разве обидели! — покачивается Федор на скамейке. — Так разве обижают! Подумаешь, боевой листок… Это не обида, а комариный укус! Хочешь, расскажу, как обижают человека по-настоящему, как душу из него вынимают… Хочешь, расскажу… Ты только скажи, я расскажу, я обязательно расскажу тебе, Валентин Семенович! Ты мне — лучший друг! Рассказать?

— Расскажи!

— Обижают человека вот как… Представь себе: течет река Обь, луна светит, песню поют, а ты идешь по берегу с девкой — такой красивой да веселой, что нет у тебя ног… Или вот возьми ты, к примеру, такое: сидит человек с красивой девкой на скамеечке, ночь кругом, весна, и она вдруг целует человека и говорит, что, дескать, люблю тебя. Ты, говорит, хороший, добрый, родной… Я, говорит, с тобой до гроба, по конец жизни… Так вот этот человек — я!

— А красивая девка — жена Ракова! — размыкаются мускулы застежек на губах механика.

Федор, как от удара, откидывается назад, пугается, на миг закрывает лицо руками, сильно покачивается. После паузы он хрипло спрашивает:

— Ты откуда знаешь? Тебе кто сказал? — и руками наваливается на Изюмина. Механик осторожно, но решительно отстраняет его, поднимается — напружинившийся, высокий, мускулистый. Федор тяжело дышит. За дощатыми стенами станции со звоном падают, разбиваются о землю сосульки, в дремотность тайги, пружинистые, несутся по верхотинам сосен ветры.

— Ты не с идиотом имеешь дело, Федор! — говорит Изюмин. — Я это подозревал и раньше, но сегодня понял окончательно. Когда заговорила по рации жена Ракова, ты ведь не вышел, а выбросился из барака… А ну, кончай истерику! — Бутылка в руках механика не колеблется, не звякает о стекло. — Выпей-ка еще!

Послушно, как ребенок сладкую микстуру, Федор выпивает еще полстакана, а Изюмин прохаживается по тесной станции, вертится на каблуках, редко, порциями, выдает слова.

— Ты блаженный идиот, Федор! — бросает механик, и кажется, что он весь, с головы до ног, звучит голосом. — Мне непонятно твое поведение! Раков у тебя отбил девушку, а ты перед ним лебезишь. Невозможно! Ты беспрекословно подчиняешься ему. Непонятно! То ли ты идиот, Федор, то ли шизофреник!

— Не оскорбляй! — тихо просит Титов. — Ты мою душу пойми, а потом оскорбляй!

Изюмин крепко берет его за руку, сильно надавливает на кисть.

— Твою душу понимать нечего — рабья душа!

Гремят бутылки, стакан падает на пол, ахнув, медленно распадается на части — это Федор бьет в стол. Скинув руку механика, он поднимается. Изюмин отступает назад, ладонями упирается в грудь Федора, а когда тот теряет равновесие, вновь схватывает за кисти.

— Спокойно, Федор! Спокойно! — отсчитывает он слоги и сильно сдавливает запястья. — Остынь-ка немножко!

Схваченный за руки, Федор не может двигаться, чувствует боль в запястьях — пальцы у Изюмина железные. Кровь бросается Федору в лицо.

— Отпусти! — вскрикивает он.

— Отпущу, если сядешь!

Федор садится.

— Так-то лучше! — снимает руки с Федоровых запястий механик. — Я ведь не Семенов… Это с ним ты можешь выкидывать фокусы… Сиди, не рвись! Кому говорят! И изволь выслушать меня до конца, коли пригласил сюда и считаешь другом!

Федор обвисает, роняет голову на грудь.

— Говори! — пьяно соглашается он.

Механик говорит спокойно, рассудительно:

— Ты в общем слабый человек. Тебя хватает только на вспышку, на крик. Бороться по-настоящему ты не можешь. Вот поэтому и отбил у тебя девушку Раков! Так же ведешь ты себя и с бригадиром. Я уверен — он тебя совьет веревочкой…

— Это мы еще будем посмотреть! — пьяно покачивается Титов. — Я ему морду начищу!

Изюмин хохочет, показывая два ряда белых, отличных зубов.

— Ты!.. Семенову!.. Не смеши! Он тебя в подкову свернет! Куда тебе против Семенова! Ты с Раковым не мог тягаться. Эх, Федор, Федор!

— Ну что — Федор, Федор! Я Федор, вот и все!

— Э, да ты совсем пьян! — презрительно говорит механик, присмотревшись к нему. — С тобой и говорить нечего! А я хотел рассказать, как проучил сегодня Ракова..

— Ты меня послушай! Послушай, а? — тянется лицом Федор к Изюмину.

— Ну, слушаю!

— Ты Ракова не тронь… Я тебя прошу, не тронь. Ракова… Ленка правильно сделала, что за него вышла… Ты думаешь, неправильно? Правильно! Очень даже правильно… Кто есть Федор Титов? Пьяница, хулиган, забулдыга… Вот кто! А Гошка Раков кто?.. Молодец!

— Эх, Федор, Федор! — цедит сквозь зубы механик.

— Ты не перебивай… У Ракова от Ленки двое детей… Ты понимаешь, двое детей… Дочка — ну вылитая Ленка. Вот что!

— Да, да, слаб ты, Федор, — насмешливо говорит Изюмин. — А люди сильнее, хитроумней тебя. Семенова возьми — надоело человеку в трактористах ходить, карьеру делает… На Ракова посмотри — орден зарабатывает человек… Или на Силантьева посмотри! Думаешь, ему Дарья нужна? Нет! У нее дом собственный — вот и присватывается человек, чтобы угол обрести! Эх, Федор, Федор!

— Иди к черту! — еле слышно отвечает тракторист и, покачнувшись, падает на лавку.