Анискин и Боттичелли (киноповесть) - Липатов Виль Владимирович - Страница 16

– Люди, народ тебе судья, Василий! – сказал Анискин. – Что ты плакал, это я не видел, но ведь, Василий, жизнь наша кончается. Ты об этом мыслишь?

И осторожно, тихо, согнувшись, пошел к дверям. Был он такой, что спина казалась дряхлой-дряхлой, словно неживой. В нее и глядел Неганов… Глаза расширялись, наливались тоской, скорбью, страхом смерти…

Из тайги пулей вылетели Петька и Витька, разевая рты в беззвучном крике, бежали со скоростью курьерского поезда к дому, где помещался кабинет Анискина.

Взлетели чайками на крыльцо, скрылись в доме, несколько секунд стояла тишина, потом раздались два голоса.

– Палку на месте оставили? – это испуганно прокричал Анискин.

– Умницы! Криминалисты! – это радостно похвалил за оставленную на месте палку Качушин.

Все это хорошо слышалось через распахнутое окно с резными наличниками.

Было по-таежному темно, глухо, зябко. Качушин и Анискин сидели в засаде возле тайника; в темноте светилась забытая сучковатая палка. Анискин ждал спокойно, надвинув фуражку на глаза, временами клевал носом; капитан Качушин – молодой человек! – немного волновался.

Раздались далекие, мягкие, вкрадчивые шаги. Тихонечко похрустывали сучки, шуршала сухая прошлогодняя хвоя; звуки шагов были необычными – ватными. Капитаны насторожились, перестали дышать.

– Во! – прошептал Анискин. – Пожаловали!

– Приготовились, Федор Иванович, приготовились! – вынимая из сумки-чехла фотоаппарат с «блицем», шепотом отозвался Качушин. – Опустите плечо, помешает…

Появился высокий человек. Борода – во! Черные очки – на лбу, усы торчат пиками, парик волнистый, негритянский; на ногах – матерчатые чехлы. Подошел, увидев забытую палку, вздрогнул, выпрямился, принял такую позу, точно стоял перед объективом.

– Снимаю! – крикнул Качушин и щелкнул затвором. – Стоять на месте!

Вспышка «блица» подобна громадной ветвистой молнии. Неизвестный оказался так подробно освещенным, точно с ног до головы вспыхнул атомным пламенем. Показался похожим на негатив.

– Стоять на месте! Руки вверх! – приказал Качушин.

Дудочки! По-кенгуриному подпрыгнув, неизвестный бросился в кусты, длинноногий и легкий, так припустил, что все хрустело и стонало. Качушин устремился за ним, зацепился ремнем сумки-чехла фотоаппарата за кустарник, чуть не упал, выругался сквозь зубы, побежал дальше, хотя Анискин просительно крикнул:

– Не надо, Игорь Владимирович, не надо… Далеко не убежит!

Однако Качушин уже исчез.

В доме Веры Ивановны Косой в то же время происходили события наиболее странные. Хозяйка дома – глаза горели елочными лампочками! – наблюдала раздевающегося мужчину. Не до стеснения было, не до женской гордости… Полетела на пол куртка из искусственной кожи.

– Спрячу, спрячу, ни одна душа не увидит! – вскрикнула Косая, хватая куртку и запихивая ее в сундук-дом. Брюки-то, брюки-то, чистый дек… дик… дактрон! Ой, сапоженьки мои, ой, хромовенькие! А чего это на их така больша подковка, ровно у солдата?

Кучерявый, бородатый, усатый неизвестный вместе с портфелем бросился в соседнюю комнату, крикнув на ходу:

– Мои вещи!

Вера Ивановна подошла вплотную к сундуку, принялась рыться в нем. Ой, как не хотелось возвращать вещи! Но надо, надо! Достала то, что требовал гость, бросила ему за дверь. Потом охнула – из соседней комнаты вышел торопливо «новый» человек: париком, гримом, глазами походил на молодого Есенина.

Подходил к пристани опускающийся по течению пароход «Пролетарий». Делал лихой и крутой поворот. На капитанском мостике – Семен Семенович Пекарский, человек десять пассажиров – большинство рабочие – готовились к высадке, толпились в кормовом пролете.

Качушин и Анискин за приближающимся пароходом пока наблюдали из окна

– все будущие пассажиры проходили мимо них, так как другого пути не существовало.

– Кхе-кхе! – прокашлялся участковый. – А ведь все пассажиры-то! Ну, надо двигать, Игорь Владимирович!

– Здорово, Федор Иванович! – закричал без мегафона капитан. – Ты ко мне зайди! Обязательно!

Толпа загудела, зашевелилась. Из дощатой уборной вышел человек, похожий на Сергея Есенина, держа в руках фанерный маленький чемодан, скромно пристроился к очереди. Он был деревенский, как грабли.

– Сомнуть тебя, Васька, сомнуть! – пробормотал он с опаской. – Тута народ – городской… Сомнуть!

Анискин из толпы успел подмигнуть Качушину.

На одноместной каюте номер «12а».

– Во! – сказал Анискин. – Тринадцатой нету, ее не покупают… Двенадцать «а»! А?!

Постучали.

На мягкой полке лежал человек без парика и грима. Интеллигентный, высоколобый, ясноглазый. Поднялся, галантно поклонился, поправил джинсы.

– Чем обязан, дорогие товарищи?

Первым вошел Качушин.

– Вы арестованы, гражданин Тупицын Егор Валентинович!

Пассажир ничего не понял.

– Вы ошиблись каютой… Здесь двенадцать «а», вам же, думаю, нужна просто двенадцать…

– Документы!

– А что?.. Глобальная проверка пассажиров?

Качушин открыл, прочел:

– Молдавский Глеб Глебович, место работы… место работы… Штамп поисковой нефтяной партии… Место рождения? Калининград! Проживание? Ленинград…

Анискин тронул Качушина за плечо.

– Пароход надо отпускать, Игорь Владимирович! Это же «шабашник» Молочков, только без краски на лице и буднего парика… Вот! На правой руке – родинка! Три пальца тонкие, сухие – это оттого, что кисть держит… Он же – художник… Здрасте, гражданин Боттичелли!

В кабинете Анискина продолжался допрос. Качушин – за столом, участковый – на подоконнике, допрашиваемый – на табурете, в центре комнаты.

– Вы? – спросил Качушин, неторопливо вынимая из стола большую фотографию. – Опознайте себя, гражданин Молдавский Глеб Глебович, он же Молочков Евгений Александрович, он же Тупицын Егор Валентинович, он же Боттичелли!

Допрашиваемый посмотрел. На фото – тайник, суковатая палка, человек в парике, гриме. Он улыбнулся, пожал плечами.

– Ну что вы? Никогда не встречал!

Качушин опять порылся в столе.

– Ретушер снял с фотографии парик, грим, очки… Вы?

Допрашиваемый посмотрел на фото – был снят «шабашник» Молочков.

– Смешно, ей-же-ей… Не я!

Анискин с подоконника сказал:

– Это Молочков Евгений Александрович.

Качушин вынул очередную фотографию.

– С фото Молочкова Евгения Александровича ретушер снял парик, грим, накладные ресницы… Вы?

Допрашиваемый посмотрел – был изображен никому не известный человек.

– Ну что вы, товарищи!

Качушин повернулся к участковому:

– Федор Иванович!

Участковый подошел к допрашиваемому, наклонился:

– Снимите парик! Прошу от всего сердца…

Помедлив, допрашиваемый снял парик.

– Я! – сказал он.

Последняя фотография и допрашиваемый изображали одно и то же лицо.

– Тупицын Егор Валентинович, – сказал Качушин. – Москва, Лошадная, семнадцать, квартира сто пять… Так? Федор Иванович, ваше слово…

Участковый, продолжая сидеть на подоконнике, неторопливо показал четыре пальца:

– Их, которые длинные-то, четверо было… Ну, Юрия Буровских я сразу в сторону! Когда ему иконы воровать, ежели он включился в соревнованье с завклубом насчет продавщицы Дуськи. Завклубом с Буровских с нее все лето глаз не сводят, за ней, как нитка за иголкой… Матроса Григорьева тоже долой! Он – баранаковский, Макара Григорьева сын, а у Макара отец и дед – каторжники. Богохульники! Ни в бога, ни в черта… Прадед-то барину красного петуха пустил и в Сибирь – шасть!.. Сидорова? Его я и на замет не брал. Дурак, большой дурак. Остается кто? Мо-лоч-ков!

Художник Тупицын улыбнулся, изысканно поклонился участковому.