Анискин и Боттичелли (киноповесть) - Липатов Виль Владимирович - Страница 15

– Проталина нельзя! – вздохнул председатель. – Кто будет тракторным парком распоряжаться?

– Герка Мурзин.

– Ну, ты скажешь, Федор Иванович! Он же молодой, неопытный, молоко на губах не обсохло…

Анискин по-бабьи всплеснул руками.

– Молодой! Ему сколько лет?

– Двадцать пять.

– А тебе, который целым колхозом управляет?.. Во! Молчишь, так как тебе – тридцать первый пошел, а ведь колхоз-то миллионный, даже на новые деньги… Затираешь молодежь, а?

– Видишь ли, дядя Анискин, – начал председатель, но замолк, так как в сенях загрохотали многочисленные тяжелые сапоги, дверь мощно распахнулась, в проеме показался бригадир, держащий за шиворот упирающегося Юрия Буровских. Следом за ними в кабинет вошли остальные шабашники.

– Берите грабаря, начальнички! – прохрипел бригадир. – Накололи мы его, сявку и голошлепа! Побармите с ним. Среди нас – народ честный, работящий, старательный.

Анискин прищурился.

– Звучно выражаешься, Иван Петрович, – сказал он грозно. – «Сявку», «накололи», «побарми»… Все еще тюрьму забыть не можешь? А? Чего молчишь?

Бригадир отпустил воротник Буровских, наступая на участкового, свирепо замахал ручищами.

– Я с тобой не разговариваю, Анискин! – заорал он во всю мощь необъятных легких. – Я к следователю обращаюсь!

Следователь поднялся, неторопливо проговорил:

– Ваше устное заявление принято, гражданин…

– Кутузов!

– …Гражданин Кутузов. Прошу свидетелей сесть.

В кабинете участкового стояла напряженная и многозначительная тишина.

– Следствие само решит, кто совершил преступление, товарищ Кутузов! – сказал капитан Качушин. – Если эта сторона дела вам понятна, то могу перейти к следующей…

– Переходите, переходите!

– Перехожу… То, что вы устроили с товарищем Буровских, называется самосудом! Почему у него синяк под глазом?

Юрий Буровских мгновенно закрыл глаз ладонью, согнулся, чтобы на него не смотрели.

– Синяк – чужой! – прохрипел бригадир. – Мы самосуды не устраивали! Мы – работаем.

Из угла, где сидел Анискин, донеслось робкое призывное покашливание. Качушин повернулся на звук.

– Вы хотите что-то сказать, Федор Иванович?

– Хочу! Который Кутузов, не врет: синяк – чужой! Это товарищ Буровских… Одним словом, завклубом тоже при синяке ходит, но тот… Пластырем залепил и сообщает, что поцарапался лопнувшей струной…

Опять наступило молчание.

– А ведь ты дурак, Петрович! – раздался в тишине голос Евгения Молочкова. – Я же говорил: не наше это дело…

– Все свободны! – сказал Качушин. – Кроме Буровских и Молочкова…

После ухода «шабашников» Качушин действовал быстро – достал два форменных бланка, жестом подозвав Буровских и Молочкова, попросил:

– Дайте подписку о невыезде… Буровских, прошу вас не капризничать! А вы, Молочков? Тоже медлите?.. Спасибо! До свидания!

Когда Молочков и Буровских, подписав бумаги, ушли, следователь и Анискин сели рядом, положив подбородки на руки, задумались.

– Три раза по десять тысяч шагов – двадцать один километр да четыре тысячи шагов – два километра восемьсот метров.

– Двадцать четыре километра почти, – отозвался Петька. – Мы с тобой скоро, Витька, покроем расстояние до областного центра…

Прилегли на траву, закрыли глаза, недовольные собой, раздосадованные, сердитые.

– Неужели не поможем Дяде Анискину! – жалобно сказал Витька.

Петька резко поднялся, нахмурился.

– О-о-тставить пораженческие разговорчики! Найдем! Ну, ставь стрелки опять на нули… Возвращаемся в тайгу!

– Петька! Петя…

– Не возражать! Вперед!

Качушин и Яков Власович вошли в жалкую и гулкую комнату со следами икон на стенах и сочувственно переглянулись.

– Вы хорошо помните Георгия Победоносца? – спросил Качушин. – Не та ли это икона – она сейчас на экспертизе, поторопились отослать, – на которой художник скрыл портрет Емельяна Пугачева?

– Точно! – встрепенулся директор. – Именно Емельяна Пугачева. А вы кем информированы? Анискиным?

– Нет! Знакомясь с делом, я просмотрел несколько специальных книг… Об этой иконе упоминается как об утраченной. Она когда-то принадлежала одной из владимирских церквей…

Яков Власович схватился за голову:

– Владимирских! Я так и думал, я так и думал… Стоп! О ней знает московский коллекционер Сикорский. Он мне писал об утраченном Победоносце, но я… Я – провинциал! Я в себя не верю! Мне и в голову не пришло, что это именно тот Победоносец, который висит рядом, в церкви!

Качушин помолчал, цепко прищурился, напрягся.

– Хорошо, что вы упомянули о московском коллекционере. Меня интересуют ваши связи с московскими собирателями… Сколько их? Кто?

– Связан с тремя. Академик Борисов, художник Тупицын и генерал-полковник в отставке Смирнов… Отличные люди! Встречался только с генералом – у него много свободного времени, с остальными нахожусь в переписке…

Качушин встал, взволнованный, дрожащей рукой вынул из кармана вчетверо сложенный листок.

– Не пишет ли один из ваших корреспондентов на портативной пишущей машинке, Яков Власович? Вот на такой…

Он протянул директору одну из записок, подписанных «Боттичелли». Директор отшатнулся:

– Именно! Художник Тупицын. – Он бросился к секретеру, выхватил пачку писем, такими же дрожащими руками, как у Качушина, выбрал несколько. – Извольте, извольте!

– Какой гость! Боже мой, какой гость!

Обойдя Неганова, участковый сел на лавку, притих, дожидаясь, когда пробочные гирлянды перестанут звенеть. Расстрига обернулся к нему, и несколько минут они внимательно смотрели друг на друга.

– Чего же будем делать, Василий? – спросил Анискин. – Ну, вот скажи ты мне, чего будем делать?

Анискин длинно вздохнул и посмотрел на Неганова такими тоскливыми, страдающими глазами, что тот поежился, бесшумно усевшись на лавку, зябко поджал ноги.

– Федя, – тихо ответил поп, – хоть на кусочки меня режь, но я не знаю, кто украл иконы…

Стеариновая свеча освещала смятую, скрученную в мучительные жгуты простыню, подушку с судорожно закушенным углом, одеяло с перекошенным пододеяльником.

– Васька, – шепотом сказал участковый, – что ты сделал с собой, Васька!

Неганов плакал. Слезы медленно катились по щекам, пропадали в бороде, которая все еще лихо торчала. Он едва уловимо вздрогнул, когда участковый подошел к нему, наклонившись, положил тяжелую руку на плечо. В таком положении они были долго: рука Анискина лежала на плече Неганова, а расстрига беззвучно плакал. Потом поднял голову.

– Вот видишь, Федька, – прерывающимся голосом сказал он. – Весь я износился. Я всю жизнь веру искал, а ты в одной вере жил, и через это ты счастливый… Ты, Федор, как святой, тебя власть должна иконой сделать. Это ведь с ума сдвинуться можно, что ты почти сорок лет милиционером служишь. Вот через это я тебе завидую, но теперь я в такую веру перешел, против которой ты слаб. Так что я, Васька Неганов, себя протопопом Аввакумом чувствую. Я, может, жизнь не зря прожил! – Силой, дерзостью веяло от расстриги. – Я теперь в радости живу! Я, может, первый из всех понял, что правда, она в… Водка – вот правда! Я латынь знаю: ин вино веритас! Истина в вине!

Теперь перед участковым стоял тот Неганов, которого Анискин привык видеть: с фанатично блестящими глазами, с волосами, казалось, подхваченными ветром.

– Так! – тихо сказал Анискин. – Эдак!

Он не мог смотреть в глаза Неганову: сумасшедший огонек горел в них. Правая рука расстриги была вознесена над головой проповедническим, осеняющим жестом.

Тоскуя, Анискин отвел глаза от Неганова.

– Ты, Василий, ни в каком деле не знаешь края! – горько сказал участковый. – Когда ты в молодости в курганах татарское золото искал, так ты только мозоли на руках набивал, а теперь ты поперек дороги у людей, которых спаиваешь, встал. Это преступленье!

Который уж раз в жизни, за пятьдесят с лишним лет, стояли вот так – друг против друга – Анискин и Неганов!