Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Афанасьев Вячеслав Николаевич

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне - Афанасьев Вячеслав Николаевич - Страница 48

Изменить размер шрифта:

Его возила утром мама

на трех трамваях в детский сад,

далеко, за заводом АМО,

куда Макар гонял телят.

Где в арестантские халаты

часов на восемь водворят,

где даже самый дух халатен,

о «тетях» и не говоря,

но где плывут в стеклянных кубах

в воде общественной, ничьей,

к хвосту сходящие на убыль

отрезки солнечных лучей;

где верстаком нас приучали,

что труд есть труд и жизнь — труд,

где тунеядцев бьют вначале,

а после в порошок сотрут;

где на стене, как сполох странный

тех неуверенных годов,

на трех языках иностранных

изображалось: «Будь готов!»

О, мы языков не учили,

зато известны были нам

от Индонезии до Чили

вождей компартий имена.

В те годы в праздники возили

нас по Москве грузовики,

где рядом с узником Бразилии

художники изобразили

Керзона (нам тогда грозили,

как нынче, разные враги).

На перечищенных, охрипших

врезались в строгие века

империализм, Антанта, рикши,

мальчишки в старых пиджаках.

Мальчишки в довоенных валенках,

оглохшие от грома труб,

восторженные, злые, маленькие,

простуженные на ветру

Когда-нибудь в пятидесятых

художники от мук сопреют,

пока они изобразят их,

погибших возле речки Шпрее.

А вы поставьте зло и косо

вперед стремящиеся упрямо,

чуть рахитичные колеса

грузовика системы АМО,

и мальчики моей поруки

сквозь расстояние и изморозь

протянут худенькие руки

тотемом коммунизма.

А грузовик не шел. Володя

в окно глядел. Губу кусал.

На улице под две мелодии

мальчишка маленький плясал.

А грузовик не шел, не ехал.

Не ехал и не шел. Тоска.

На улице нам на потеху

мальчишка ходит на носках.

И тетя Надя, их педолог,

сказала: «Надо полагать,

что выход есть и он недолог,

а надо горю помогать.

Мы наших кукол, между прочим,

посадим там, посадим тут.

Они — буржуи, мы — рабочие,

а революции грядут.

Возьмите все, ребята, палки,

буржуи платят нам гроши;

организованно, без свалки

буржуазию сокрушим».

Сначала кукол били чинно,

и тех не били, кто упал,

но пафос бойни беспричинной

уже под сердце подступал.

И били в бога и в апостола

и в христофор-Колумба-мать,

и невзначай лупили по столу,

чтоб просто что-нибудь сломать.

Володя тоже бил. Он кукле

с размаху выбил правый глаз,

но вдруг ему под сердце стукнула

кривая ржавая игла.

И показалось, что у куклы

из глаз, как студень, мозг ползет,

и кровью набухают букли,

и мертвечиною несет,

и рушит черепа и блюдца,

и лупит в темя топором

не маленькая революция,

а преуменьшенный погром.

И стало стыдно так, что с глаз бы,

совсем не слышать и не быть,

как будто ты такой, и грязный,

и надо долго мылом мыть,

Он бросил палку и заплакал,

и отошел в сторонку, сел,

и не мешал совсем, однако

сказала тетя Надя всем,

что он неважный октябренок

и просто лживый эгоист,

что он испорченный ребенок

и буржуазный гуманист.

(…Ах, тетя Надя, тетя Надя,

по прозвищу «рабочий класс»,

я нынче раза по три на день

встречаю в сутолоке вас…)

Домой пошли по 1-й Брестской,

по зарастающей быльем.

В чужих дворах с протяжным треском

сушилось чистое белье.

И солнце падало на кровли

грибным дождем, дождем косым,

стекало в лужу у «Торговли

Перепетусенко и сын».

Володя промолчал дорогу,

старался не глядеть в глаза,

но возле самого порога,

сбиваясь, маме рассказал

про то, как избивали кукол.

про «буржуазный гуманист»…

На лесенке играл «Разлуку»

слегка в подпитье гармонист.

Он так играл, корявый малый,

в такие уходил баса,

что аж под сердцем подымалась

необъяснимая слеза.

А мама бросила покупки,

сказала, что «теряет нить»,

сказала, что «кошмар» и — к трубке,

скорее Любочке звонить.

(Подруга детства, из удачниц,

из дачниц. Всё ей нипочем,

образчик со времен задачников,

за некрасивым, но врачом).

А мама, горячась и сетуя,

кричала Любочке: «Позор,

нельзя ж проклятою газетою

закрыть ребенку кругозор,

Ведь у ребенка “табуль раса”

(Да ну из фребелевских, ну ж),

а им на эту “табуль” — классы

буржуев, угнетенных. Чушь.

Володя! Но Володя тонкий,

особенный. Не то страшит.

Ты б поглядела на ребенка —

он от брезгливости дрожит,

Всё, мой апостол, что-то ищет.

Ну, хватит — сад переменю.

Ах, Надя, — толстая бабища,

безвкуснейшая парвеню».