Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

В кварталах дальних и печальных

Рыжий Борис Борисович

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

В кварталах дальних и печальных - Рыжий Борис Борисович - Страница 45

Изменить размер шрифта:

На смерть поэта

Я так люблю иронию мою.

И жизнь воспринимаю как удачу —

в надежде на забвенье, словно чачу,

ее хотя и морщуся, но пью.

Я убивал, а вы играли в дум*

до членов немощных изнеможенья.

И выдавало каждое движенье,

как заштампован ваш свободный ум.

А вы меня учили — это зал,

кулисы, зритель, прочие детали.

Вы жили, потому что вы играли.

Я жил, и лишь поэтому играл.

Вы там, на сцене, многое могли.

А я об стену бился лбом бесславным.

Но в чем-то самом нужном, самом главном

вы мне невероятно помогли.

Я, мнится, нечто новое привнес

в поэзию, когда, столкнувшись с вами,

воспользовался вашими словами,

как бритвой, отвращения не без.

1997

Баллада

На Урале, в городе Кургане,

в день шахтера или ПВО

направлял товарищ Каганович

револьвер на деда моего.

Выходил мой дед из кабинета

в голубой, как небо, коридор —

мимо транспарантов и портретов

мчался грозный импортный мотор.

Мимо всех живых, живых и мертвых,

сквозь леса, и реки, и века,

а на крыльях выгнутых и черных

синим отражались облака.

Где и под какими облаками,

наконец, в каком таком дыму,

бедный мальчик, тонкими руками

я тебя однажды обниму?

1997

«Пела мне мама когда-то…»

Пела мне мама когда-то,

слышал я из темноты:

спят ребята и зверята

тихо-тихо, спи и ты.

Только — надо ж так случиться —

холод, пенье, яркий свет:

двадцать лет уж мне не спится,

сны не снятся двадцать лет.

Послоняюсь по квартире

или сяду на кровать.

Надо мне в огромном мире

жить, работать, умирать.

Быть примерным гражданином

и солдатом — иногда.

Но в окне широком, длинном

тлеет узкая звезда.

Освещает крыши, крыши.

Я гляжу на свет из тьмы:

не так громко, сердце, тише —

тут хозяева не мы.

1997

Кусок элегии

Н.

Дай руку мне — мне скоро двадцать три —

и верь словам, я дольше продержался

меж двух огней — заката и зари.

Хотел уйти, но выпил и остался

удерживать сей призрачный рубеж:

то ангельские отражать атаки,

то дьявольские, охраняя брешь,

сияющую в беспредметном мраке.

Со всех сторон идут, летят, ползут.

Но стороны-то две, а не четыре.

И если я сейчас останусь тут,

я навсегда останусь в этом мире.

И ты со мной — дай руку мне — и ты

теперь со мной, но я боюсь увидеть

глаза, улыбку, облако, цветы.

Все, что умел забыть и ненавидеть.

Оставь меня и музыку включи.

Я расскажу тебе, когда согреюсь,

как входят в дом — не ангелы — врачи

и кровь мою процеживают через

тот самый уголь — если б мир сгорел

со мною и с тобой — тот самый уголь.

А тот, кого любил, как ангел бел,

закрыв лицо, уходит в дальний угол.

И я вишу на красных проводах

в той вечности, где не бывает жалость.

И музыку включи, пусть шпарит Бах —

он умер, но мелодия осталась.

1997

Памяти друга

Ю. Л.[52]

Жизнь художественна,

смерть — документальна

и математически верна,

конструктивна и монументальна,

зла, многоэтажна, холодна.

Новой окрыленные потерей,

расступились люди у ворот.

И тебя втащили в крематорий,

как на белоснежный пароход.

Понимаю, дикое сравненье!

Но поскольку я тебя несу,

для тебя прощенья и забвенья

я прошу у неба. А внизу,

запивая спирт вишневым морсом,

у котла подонок-кочегар

отражает оловянным торсом

умопомрачительный пожар.

Поплывешь, как франт, в костюме новом,

в бар войдешь красивым и седым,

перекинешься с красоткой словом,

а на деле — вырвешься, как дым.

Вот и все, и я тебя не встречу

в заграничном розовом порту

с девочкой, чья юбочка короче

перехода сторону на ту.

1997

«Рейн Евгений Борисыч уходит в ночь…»

Рейн Евгений Борисыч уходит в ночь,

в белом плаще английском уходит прочь.

В черную ночь уходит в белом плаще,

вообще одинок, одинок вообще.

Вообще одинок, как разбитый полк:

ваш Петербург больше похож на Нью-Йорк.

Вот мы сидим в кафе и глядим в окно:

Рыжий Б., Леонтьев А., Дозморов О.

Вспомнить пытаемся каждый любимый жест:

как матерится, как говорит, как ест.

Как одному: «другу», а двум другим

он «Сапожок»[53] подписывал: «дорогим».

Как говорить о Бродском при нем нельзя,

Встал из-за столика: не провожать, друзья.

Завтра мне позвоните, к примеру, в час.

Грустно и больно: занят, целую вас!

1997