Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

В кварталах дальних и печальных

Рыжий Борис Борисович

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

В кварталах дальних и печальных - Рыжий Борис Борисович - Страница 35

Изменить размер шрифта:

«В одной гостиничке столичной…»

В одной гостиничке столичной,

завесив шторами окно,

я сам с собою, как обычно,

глотал дешевое вино.

…Всезнайки со всего Союза,

которым по хую печаль

и наша греческая муза,

приехали на фестиваль.

Тот фестиваль стихов и пенья

и разных безобразных пьес

был приурочен к Дню рождения

поэта Пушкина А.С.

Но поэтесс, быть может, лица

и, может быть, фигуры их

меня заставили закрыться

в шикарных номерах моих…

И было мне темно и грустно,

мне было скучно и светло, —

стихи, и вообще искусство,

я ненавидел всем назло.

Ко мне порою заходили,

но каждый был вполне кретин.

Что делать, Пушкина убили,

прелестниц нету, пью один.

1996

«Долго-долго за нос водит…»

Долго-долго за нос водит,

а потом само собой

неожиданно приходит

и становится судьбой.

Неожиданно взрослеем:

в пику модникам пустым

исключительно хореем

или ямбом говорим.

Не лелеем, гоним скуку

и с надменной простотой

превращаем в бытовуху

музы лепет золотой.

Без причины не терзаем

почву белого листа,

Бродскому не подражаем —

это важная черта.

А не завтра — послезавтра

мы освоим твердый шаг,

грозный шаг ихтиозавра

в смерть, в историю, во мрак.

1996

«…Когда примерзают к окурку…»

…Когда примерзают к окурку

знакомые с речью уста,

хочу быть похожим на урку

под пристальным взором мента.

Ни Ада, ни Рая, ни Бога —

чтоб нас прибирали к рукам,

нам так хорошо, одиноко,

так жарко и холодно нам.

В аллее вечернего парка

ты гневно сняла сапожок,

чтоб вытряхнуть снег, — как подарка,

я ждал нашей встречи, дружок.

1996

Недоуменье

…С какою щедростью могу я поквитаться

с тем, кто мне выделил из прочих благ своих

от дикой нежности ночами просыпаться,

искать их, призрачных, не обретая их.

Игра нелепая, она без всяких правил,

снежинка легкая, далекая звезда,

письмо написано, и я его отправил

куда неведомо, неведомо куда.

Покуда ненависть сменяется любовью,

живем, скрипим еще, но вот она пришла —

как одиночество с надломленною бровью

в окошко бросится, не тронет и стекла.

А как не бросится, а как забьется в угол,

комочек маленький, трепещущий комок,

я под кровать его, я в шкаф его засунул,

он снова выскочил, дрожит и смотрит вбок.

С кем попрощаемся, кого сочтем своими?

Вот звезды, сгусточки покоя и огня…

И та, неяркая, уже имеет имя —

его не знаю я и выдумал не я.

1996

Одной поэтессе

…Слоняясь по окраинным дворам,

я руку жал убийцам и ворам.

Я понимал на ощупь эти руки:

не раз они заламывались в муке.

Ты жаждешь денег? Славы? Ты? Поэт?

Но, извини, как будто проще нет

пути, чтоб утолить подобны страсти:

воруй, и лги, и режь, и рви на части.

…Кто в прошлой жизни нищим все раздал,

в богатстве, славе жил, а умирал

в пещере мрачной, в бедности дремучей,

тот в этой жизни — и представься случай —

(с гордыней ведь не справится душа)

ни жалости не примет, ни гроша.

1996

Почти элегия

Под бережным прикрытием листвы

я следствию не находил причины,

прицеливаясь из рогатки в

разболтанную задницу мужчины.

Я свет и траекторию учел.

Я план отхода рассчитал толково.

Я вовсе на мужчину не был зол,

он мне не сделал ничего плохого.

А просто был прекрасный летний день,

был школьный двор в плакатах агитпропа,

кусты сирени, лиственная тень,

футболка «КРОСС» и кепка набекрень.

Как и сейчас, мне думать было лень:

была рогатка, подвернулась …

1996

У телеэкрана

Уж мы с тобой, подруга, поотстали

от моды — я живой и не вдова ты,

убили этих, тех — не убивали,

повсюду сопляки и автоматы.

Я не могу смотреть на эти лица,

верней — могу, но не могу представить,

что этот бедный юноша-убийца

и нас убил, разрушив нашу память.

…Давай уйдем, нам Петр откроет двери,

нас пустят в Рай за жалость и за скуку…

О, если бы я мог еще поверить

во что-то неземное — дай мне руку.

1996

1997

«Над саквояжем в черной арке…»

Над саквояжем в черной арке

всю ночь трубил саксофонист.

Бродяга на скамейке в парке

спал, постелив газетный лист.

Я тоже стану музыкантом

и буду, если не умру,

в рубахе белой с синим бантом

играть ночами на ветру.

Чтоб, улыбаясь, спал пропойца

под небом, выпитым до дна, —

спи, ни о чем не беспокойся,

есть только музыка одна.

1997, июнь, Санкт-Петербург