Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

В кварталах дальних и печальных

Рыжий Борис Борисович

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

В кварталах дальних и печальных - Рыжий Борис Борисович - Страница 19

Изменить размер шрифта:

Осень в провинции

И.

«Целая жизнь нам дана пред разлукой —

не забывай, что мы расстаемся».

«Мы не вернемся?» — вздрогнули руки,

руку сжимая. «Да, не вернемся —

вот потому неохота быть грубым,

каменным, жестокосердым, упрямым».

Осень в провинции. Черные трубы.

Что ж она смотрит так гордо и прямо?

Душу терзает колючим укором —

хочет, чтоб в счастье с ней поиграли.

«Счастье? Возможно ли перед уходом?»

Только улыбка от светлой печали.

Только улыбка — обиженный лучик

света, с закушенной горько губою.

«А и вернемся? Будет не лучше».

«Кем я хотел бы вернуться? Тобою».

1995, ноябрь

Стихи о русской поэзии

Иванов тютчевские строки

раскрасил ярко и красиво.

Мы так с тобою одиноки —

но, слава Богу, мы в России.

Он жил и умирал в Париже.

Но, Родину не покидая,

и мы с тобой умрем не ближе —

как это грустно, дорогая.

1995, ноябрь

В том вечернем саду

В том вечернем саду, где фальшивил оркестр

духовой и листы навсегда опадали,

музыкантам давали на жизнь, кто окрест

пили, ели, как будто они покупали

боль и горечь, несли их на белых руках,

чтобы спрятать потом в потайные карманы

возле самого сердца, друзья, и в слезах

вспоминали разлуки, обиды, обманы.

В том вечернем саду друг мой шарил рубли

в пиджаке моем, даже — казалось, что плакал,

и кричал, задыхаясь, и снова несли

драгоценный коньяк из кромешного мрака.

И, как Бог, мне казалось, глядел я во мрак,

все, что было — то было, и было напрасно, —

и казалось, что мне диктовал Пастернак,

и казалось, что это прекрасно, прекрасно.

Что нет лучшего счастья под черной звездой,

чем никчемная музыка, глупая мука.

И в шершавую щеку разбитой губой

целовал, как ребенка, печального друга.

1995, ноябрь

Фет

…читаю «Фантазию» Фета —

так голос знаком и размер,

как будто, как будто я где-то

встречал его. Вот, например,

Балладу другого поэта

Мне боль помешала забыть.

И мне не обидно за Фета,

что Фету так весело жить, —

фонтан. Соловьиные трели.

Излишняя роскошь сердец.

Но, милые, вы проглядели

«Фантазии» Фета конец.

Ну что ж, что прекрасна погода,

что души витают, любя, —

Всегда ведь находится кто-то,

кто горечь берет на себя.

Все можно домыслить. Но все же

во всем разобраться нельзя.

О, как интонации схожи

у счастья и горя, друзья.

1995, ноябрь

Прогулка с мальчиком

А.Р.[24]

И снег, и улицы, и трубы,

И люди странные, чужие навсегда.

А ты, мой маленький, что поджимаешь губы,

Чуть-чуть прищурившись, ты что-то понял, — да?

Как мать красивая, я над тобой склоняюсь,

сажусь на корточки, как мать, перед тобой

за все, что понял ты, дружок, я извиняюсь,

я каюсь, милый мой, с прикушенной губой.

За поцелуи все, за все ночные сказки,

за ложь прекрасную, что ты не одинок.

Зачем так смотришь ты, зачем так щуришь глазки,

не обвиняй меня, что я могу, дружок.

Мирок мой крохотный, и снег так белоснежен.

«Ты рассужденьями не тронь его, не тронь», —

едва шепчу себе, тебе — до боли нежен —

дыша, мой маленький, в холодную ладонь.

И так мне кажется, что понимаю Бога,

вполне готов его за все простить:

он, сгусток кротости, не создан мыслить строго —

любить нас, каяться и гибнуть, может быть.

1995, ноябрь

Ходасевич

…Так Вы строго начинали —

будто умерли уже.

Вы так важно замолчали

на последнем рубеже.

На стихи — не с состраданьем,

с дивным холодом гляжу.

Что сказали Вы молчаньем,

никому я не скажу.

Но когда, идя на муку,

я войду в шикарный ад,

я скажу Вам: «Дайте руку,

дайте руку, как я рад —

Вы умели, веря в Бога

так правдиво и легко,

ненавидеть так жестоко

белых ангелов его…»

1995, ноябрь

«Хочется позвонить кому-нибудь…»

Хочется позвонить

кому-нибудь, есть же где-то

кто-нибудь, может быть,

кто не осудит это

«просто поговорить».

Хочется поболтать

с кем-нибудь, но серьёзно,

что-нибудь рассказать

путано, тихо, слёзно.

Тютчев, нет сил молчать.

Только забыты все

старые телефоны —

и остаётся мне

мрачные слушать стоны

ветра в моём окне.

Жизни в моих глазах

странное отраженье.

Там нелюбовь и страх,

горечь и отвращенье.

И стихи впопыхах.

Впрочем, есть номерок,

не дозвонюсь, но всё же

только один звонок:

«Я умираю тоже,

здравствуй, товарищ Блок…»

1995, ноябрь