Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

В кварталах дальних и печальных

Рыжий Борис Борисович

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

В кварталах дальних и печальных - Рыжий Борис Борисович - Страница 14

Изменить размер шрифта:

Трубач на площади

Трубач, как слон в последний день свой, стоит на площади пустой —

О, как унылы эти пейсы, как он целуется с трубой!

Я встретил вас — и все былое

В отжившем сердце ожило;

Я вспомнил время золотое —

и сердцу стало так тепло…

Но мне, трубач, какое дело до оптимиста одного —

То Тютчеву судьба радела, а я не встречу никого.

И мне печальны эти звуки,

Мой нежный, милый, дорогой —

Я вспоминаю час разлуки,

Давным-давно забытый мной.

Все кончено, и ангел медный мне заново не подмигнет,

И потому я нынче бледный на десять тысяч лет вперед.

Но все ж играй, танцуй с трубою,

пусть мы с тобой не верим в Рай.

Пусть вот как грустно нам с тобою,

Но все ж играй, играй, играй.

Пусть не появится надежда — я простою здесь битый час,

Чтоб музыка Невою прежней в холодном сердце разлилась.

1994, ноябрь

Было в Петербурге

Лишь по задумчивой Неве

Струится лунное сиянье.

Ф.И. Тютчев[17]

Это было в Петербурге над вечернею Невою —

я шептал клочок поэмы, что написана не мною:

«Ты теперь один остался

Наблюдать, как жизнь проходит».

Месяц на волнах качался,

словно белый пароходик.

Он как будто бросил якорь у гранитного причала,

он как будто ждал кого-то, полный трепетной печали.

Рядом встали иностранцы,

песни пьяные запели.

Я ушёл. Остался в сердце

пароходик ранкой белой.

Я уехал к черту в гости, только память и осталась.

Боже милый, что мне надо? Боже мой, такую малость —

так тихонечко скажи мне

страшной ночью два-три слова,

что в последний вечер жизни

я туда приеду снова.

Что, увидев пароходик, помашу ему рукою,

и гудок застынет долгий над осеннею Невою.

Вспомню жизнь свою глухую —

хороша, лишь счастья нету.

Камень хладный поцелую

и навеки в смерть уеду.

Ты придёшь на берег утром — вздрогнешь и проснёшься сразу,

и увидишь, как уснули фонари-голубоглазы.

Всё, что ласковым приснится —

сердцу мило бесконечно.

Ветер трепет их ресницы,

что седого пуха легче.

Ты укутаешься шарфом и, с камнями слившись тенью,

на камнях увидишь слёзы. И поверишь на мгновенье,

что, стоящий над Невою,

ты стоишь над тихим небом.

Полный утра и покоя,

и кормящий уток хлебом.

1994, ноябрь

«Вот зима наступила…»

Вот зима наступила.

И снежинки ссыпаются, как шестеренки,

из разобранной тучи.

О, великий, могучий,

помоги прокормить мне жену и ребенка.

Чтоб отца не забыли.

Снег хрустит под ногою.

Снег бинтует кровавую морду планеты.

Но она проступает

под ногою. Не знаю,

доживем ли до нового лета

мы, родная, с тобою.

Я встаю на колени.

Умываю лицо снегом, смешанным с кровью.

Горизонт — как веревка,

чтоб развешать пеленки

снов ненужных совсем. И с какою любовью…

И с любовью, и с ленью

припадаю к земле и

слышу шум в населенных, прокуренных недрах.

Это мертвые мчатся

на гробах. И несчастней,

и страшней самураев в торпедах.

И печальней, и злее.

1994, февраль

Воспоминание

Над детским лагерем пылает красный флаг,

Затмив собой огонь рассвета.

О, барабаны бьют, и — если что не так —

Марат Казей* сойдёт с портрета

Всем хулиганам, всем злодеям на беду.

А я влюблён и, вероятно,

До слёз — увы — она стоит в другом ряду —

Мила, причёсана, опрятна…

…Не память дней былых меня пугает, друг, —

Был день тот летний и прекрасный.

Ведь если время вспять пустить ты сможешь вдруг,

То это будет труд напрасный —

Мне к ней не подойти, ряды не проломить.

Своим же детским сожаленьем

Кажусь себе, мой друг — о, научи любить,

Любовь мешая с омерзеньем.

1994

Колыбельная зимнего сада

Вот и зима, мой ангел, наступила —

порог наш черный снегом завалило.

И в рощу обнаженную ресниц

летят снежинки, покружив над нами,

и наших слез касаются крылами,

подобными крылам небесных птиц.

И сад наш пуст. И он стоит уныло.

Все то, что летом было сердцу мило, —

как будто бы резиночкой творец

неверный стих убрал с листа бумаги —

Бог стер с земли. И простыни, как флаги,

вдали белеют — кончен бой, конец.

1994

1995

«— Пойдемте, друг, вдоль улицы пустой…»

Ни денег, ни вина…

Г. Адамович

— Пойдемте, друг, вдоль улицы пустой,

где фонари висят, как мандарины,

и снег лежит, январский снег простой,

и навсегда закрыты магазины.

Рекламный блеск, витрины, трубы, рвы.

— Так грустно, друг, так жутко, так буквально.

— А вы? Чего от жизни ждёте вы?

— Печаль, мой друг, прекрасное — печально.

Всё так, и мы идём вдоль чёрных стен.

— Скажите мне, что будет завтра с нами?

И безобразный вечный манекен

глядит нам вслед красивыми глазами.

— Что знает он? Что этот мир жесток?

— Что страшен? Что мертвы в витринах розы?

— Что счастье есть, но вам его, мой Бог, —

холодные — увы — затмили слёзы.

1995, январь