Хотел ли Гитлер войны: к истокам спора о Сионе - Рид Дуглас - Страница 20

Таким образом, уже в самом начале спора, продолжавшегося почти два дня, Гитлер прибегнул к избитому возражению «патриотов» следующего рода: «Вы задали вопрос, на который я не могу ответить. Я должен напомнить вам о необходимости соблюдения дисциплины. И вы не должны рассуждать на тему «почему», ваше дело — делать то, что я говорю вам. А я ничуть не сомневаюсь в том, что я — прав. И что бы было со всеми нами, если бы вы начали думать над тем, а всегда ли я прав? Вот этого я не потерплю. Потому что иначе вы можете пойти совершенно в иную сторону, может быть, даже в лучшую по сравнению с тем, куда предполагаю идти я. Но это уже чистой воды большевизм. Повторяю — чистой воды большевизм. Дисциплина, уважаемый господин! Только дисциплина приведет вас туда, куда я намерен двигаться».

Мы снова видим поразительное сходство ситуации с теми стычками, которые были в 1914 году у Штрассера с плац-парадными «остряками», коих он так не любил. «Самоуверенные умники», «самодовольные писаки», «пианисты налево, а те, кто говорит по-английски или по-французски направо. А теперь самоуверенные умники, говорящие по-английски или по-французски, могут идти мыть сортиры».

Штрассер ответил, что он имеет некоторое представление о дисциплине еще со времен войны и что не дисциплина, а только совесть и чувство долга руководили им, причем не им одним, на протяжении последних, не самых радостных месяцев. Он попросил Гитлера не заниматься самообманом и не испытывать иллюзий по поводу дешевых славословий собравшихся вокруг него…

Гитлер прервал его: «Я запрещаю клеветать на моих соратников».

Штрассер отвечал: «Господин Гитлер, нам незачем вводить друг друга в заблуждение. Немногие из этих соратников способны подумать и сформулировать свое собственное мнение, и уж совсем единицы — даже из их числа — имеют мужество заявить о нем во всеуслышание, если оно отличается от вашего мнения. Или вы думаете, что мой брат был бы таким дисциплинированным, если бы он не зависел от вас финансово, по своей депутатской работе?»

После этих слов Гитлер пригласил Штрассера последовать примеру брата, предложив ему должность начальника партийной прессы, если он приедет в Мюнхен и будет работать под его, Гитлера, руководством. Штрассер заявил, что он сможет сделать это только при условии, если они найдут общий язык по фундаментальным вопросам политики — по поводу идеи, а также (и это главное), если будет проведена всесторонняя дискуссия по всем вопросам, в частности, по вопросам внешней политики и отношению к социализму. Для этого он готов приехать на месяц в Мюнхен и уладить все эти дела с Гитлером, а также с Альфредом Розенбергом, враждебное отношение которого — в качестве духовного суфлера национал-социалистической партии — к себе он остро ощущал.

Но тут прозвучал ультиматум, причем в той самой форме, в какой он появится впоследствии в разговорах с канцлеров фон Шушниггом, президентом Гахой и многими другими. «Время для подобных предложений истекло, — сказал Гитлер. — Мое терпение кончилось».

Он пригрозил, что если Отто Штрассер не примет сей же час решения о предложенной ему должности руководителя партийной прессы — вне зависимости от его убеждений или обещаний со стороны партии, — то он исключит его самого и его сторонников из партийных рядов и разорвет все отношения между партией и Kampfverlag. Здесь Гитлер применил тот же самый метод, который впоследствии будет применять во время аннексии территорий различных государств. Отто Штрассеру угрожали банкротством, но обещали пощадить, если он возьмет предложенную ему взятку. Шушниггу угрожали вторжением, но при этом говорили, что лично ему не будет ровным счетом ничего, если он только «легализует» эту акцию, обратившись с призывом о помощи.

Штрассер отвечал, что Гитлер, конечно же, располагает всеми средствами, чтобы выполнить свои угрозы, но если он сделает это, то тем самым подтвердит подозрения Отто Штрассера насчет того, что настоящим движущим мотивом было его неприятие социалистической доктрины, которую Kampfverlag — согласно обещаниям партии и Гитлера — проповедовала уже пять лет. Именно это и было главной причиной, по которой Гитлер хотел уничтожить Kampfverlag — из-за его публикаций и влияния на северо-германское отделение национал-социалистической партии. Он хотел отделаться от издательского дома, чтобы спокойно сотрудничать с правыми и иными реакционерами.

Гитлер с ходу отверг эти намеки (которые на деле оказались правдой). Конечно, он был социалистом, сказал он, но социалистом другого толка, нежели Отто Штрассер. И все неурядицы происходят именно из-за того, что он, Отто Штрассер, не понимает этих вещей. «Я куда как более правильный социалист, чем, например, этот ваш богач граф Ревентлов (граф Ревентлов, бывший офицер ВМФ, в то время поддерживал Штрассера, однако впоследствии перешел на сторону Гитлера){35}. Даже сегодня я не допускаю, чтобы мой шофер ел не ту же пищу, что и я».

Это был крайне необычный аргумент, поскольку явно немногим шоферам доводилось видеть, чем питается Гитлер. Но эти слова наглядно показывают, что подразумевали под словом «социализм» некоторые люди. Гитлер продолжал:

«То, что вы называете социализмом, на самом деле дурного пошиба марксизм. Основной массе рабочих нужны только хлеб и зрелища; «идеалы» им совершенно ни к чему, а потому мы не можем рассчитывать на то, что завоюем среди них какую-то популярность».

Эти слова позволяют нам понять корни той самой симпатии, которой Гитлер так долго пользовался (пока не заключил пакт с большевиками) среди правящих классов Англии. Они также восхищались социализмом (в ограниченном формате) — и Гитлер, и этот его ответ как нельзя точно отражают эти самые границы.

«Нам нужен качественный, отборный, новый правящий класс, — сказал Гитлер. — Причем тот, который, в отличие от вас, уже не будут трогать слова о любви к ближнему. Он будет четко понимать, что его, господствующая раса, дает ему право на управление; и он не колеблясь будет сохранять за собой это право повелевать массами».

Отто Штрассер с заслуживающим уважения упорством вновь и вновь пытался вернуть беседу на какой-то рациональный уровень, чтобы перейти к четкому обмену вопросами и ответами по конкретным проблемам.

«Господин Гитлер, — сказал он, — меня ваши взгляды, честно говоря, ошеломили. Я считаю вашу расовую теорию абсолютно ошибочной. На мой взгляд, раса — это всего лишь исходный строительный материал, и в отношении германского народа в его формировании приняло участие четыре или даже пять рас. Этот конгломерат народов сформировали политические, климатические и иные влияния, наряду с факторами внешнего воздействия и ассимиляционными процессами, происходившими внутри. И вот эти-то исторические процессы привели к появлению третьей и высшей формы, того, что мы сегодня называем «нацией». В нашем случае она появилась на свет в августе 1914 года. Ваши же расовые теории отвергают утверждение о том, что немецкий народ является нацией. Они отвергают то, что, по-моему, является целью и смыслом грядущей немецкой революции».

Вот что ответил Гитлер. «Ваши слова — чистейшей воды либерализм. Не существует иных революций, кроме как революций расовых. Нет никаких экономических, политических или социальных революций. Есть только борьба более низшего, в расовом смысле, класса против правящей более высшей расы».

Этот небезынтересный пассаж проливает новый свет на всю теорию Гитлера. Случись так, его идеи были бы восприняты эксплуататорами по всему миру, в том числе евреями и представителями других наций. Надо отметить, что тогда, в 1930 году, он ни словом не обмолвился о евреях — и это он, главный антисемит, который так часто использовал евреев в качестве своих агентов. На самом деле это была абсолютно новая концепция расы, причем она была более замысловатая, чем та, которую сегодня полностью приписывают ему. Бедные в ней считались низшими созданиями не только в классовом, но и в расовом отношении; богатые же были предназначены не только для того, чтобы править — они были также и более высшей расой. На моей памяти это самая совершенная расовая теория, и если бы Гитлер разъяснил ее предельно четко всему миру на несколько лет раньше и при этом еще бы убрал всю эту дребедень по поводу евреев, то сегодня, по моему убеждению, он был бы самым уважаемым правителем в Европе. Ему даже не повредил бы пакт, подписанный им с большевиками — нужно было только вовремя представить на обсуждение эту замечательную доктрину.