На качелях между холмами - Самарский Михаил Александрович - Страница 10

Кстати, я обещал вам рассказать о моей сестре и ее муже, то есть сожителе. Лилька у нас была такой скромной девочкой. Послушной. Тихой. И вдруг двенадцатого февраля ей исполнилось восемнадцать лет. И что вы думаете? Эта тихоня и скромница буквально на следующий день объявляет нашим родителям, что уходит жить к своему молодому человеку. Двенадцатого в нашей семье был праздник, а тринадцатого (кстати, 13-е, пятница) — траурный день. Мама пила какие-то вонючие лекарства, рыдала, пыталась отговорить дочурку от опрометчивого шага, но Лилька стояла на своем — нет и все, ухожу жить к Игорю. И ушла. Правильно говорит моя бабушка: в тихом омуте черти водятся. Это про нашу чертовку Лильку. Дальше еще было интереснее — я краем уха услышал, как папа говорил маме:

— Ань, да успокойся ты, в конце концов. Зачем ты все драматизируешь?

— Да она же еще совсем ребенок, — всхлипывала мама. — А вдруг залетит… Что будем делать?

— Прекрати, — говорит папа, — сама-то во сколько забеременела? Или уже все забыла?

Ага, вот этот вопрос меня уж очень заинтересовал. Любопытненько. А ну-ка давайте подсчитаем. Лилька родилась у нас двенадцатого февраля тысяча девятьсот девяносто первого года. А мама — двадцать второго сентября семьдесят второго. Значит, восемнадцать ей исполнилось в сентябре девяностого года. Правильно? Ага, вот что папа хотел напомнить маме. Если Лилька родилась в феврале девяносто первого, значит, мама забеременела… так-так-так… минусуем январь, декабрь, ноябрь… июнь. Ну, точно, мама залетела в мае девяностого. То есть ей еще не было и восемнадцати лет. Вот оно что! Ах вы, прохиндеи, товарищи родители. И как это я раньше не додумался подсчитать? И папа тоже хорош. Как же это он так поторопился-то? Хотя мне какая разница? Меня-то родили по-нормальному. Маме было двадцать два, папе — двадцать пять. Мне-то чего расстраиваться?

Только вот почему мама так Лильку ругала? Она же все правильно сделала. Дотерпела до восемнадцати и честно ушла к мужу, в смысле, сожителю. Все время забываю это слово. Хотя Лиля говорит, что Игорь не сожитель, а ее гражданский муж. Вот в этом я пока не разбираюсь. Почему гражданский, никак не могу уловить. Он же у нее военный. Старший лейтенант. Ничего так мужик, но, по словам деда, росточком не вышел. Игорь сейчас со мной одного роста. Папу называет батя. А маму — строго по имени-отчеству, как и бабушку с дедушкой. А вот папу — батя. Мне это, по правде говоря, не очень нравится. Батя — премерзкое слово. Но отец не возражает. А раз отец не против, мне вообще наплевать. Но парень хороший. Когда в гости к нам приезжает с Лилькой, всегда мне что-нибудь дарит. И не сюсюкается со мной, как сестра. Та вечно лезет ко мне целоваться, обниматься — Мишанечка, Мишутка, Мишуленька. Где она таких пошлых словечек нахваталась? Ненавижу, когда меня начинают тискать и облизывать. То в губной помаде вымажут, то каким-то кремом мне майку испачкают. Говорю же, беда с этими женщинами.

Но Лильку я все равно люблю. У нас с ней даже есть секреты. Меня однажды в супермаркете поймали со жвачкой. Так вот Лилька до сих пор родителям ничего не рассказала. Она тогда меня вызволила у охранников, сказала, что она — моя старшая сестра, и увела домой. Вы, может, думаете, у меня денег на эту вонючую жвачку не было? Ошибаетесь, я мог купить той жвачки целый мешок. Но мы с друзьями решили бдительность охранника проверить. Он отворачивается, мы — бац! — и в карман. И, как ни в чем не бывало, выходим. Я был третьим. Первые двое прошли нормально. А меня поймали. Скоты. Оказывается, они меня через видеокамеру заметили. Даже кино мне показали. Да, водили в какую-то конуру и там показали, как я жвачку сую в карман. Подавитесь вы своей жвачкой. Больше я в такие игры не играю. Да и повзрослел я с тех пор на два года. Стыдно будет. Да, могут и в школу сообщить. Вот тогда точно позора не оберешься. Да и вообще, что это за такая дурацкая игра. Это же обыкновенное воровство. Если разобраться, все справедливо охранники сделали. Ну, вот вам бы понравилось, если бы кто-то пришел к вам домой и стырил пусть даже маленькую и ненужную вам вещицу? Да хотя бы ту самую жвачку. Посидел гость и ушел. А вам захотелось жвачки пожевать. Вы точно знаете, что у вас в столе лежит про запас. Выдвигаете ящик, а ее и след простыл. Обидно же будет? Вы в следующий раз уже сто раз подумаете, приглашать такого негодяя в гости или нет. Нет, нехорошо это. Стыдно. Неприятно. Вот, например, у меня кто-то недавно спер пенал. Отец подарил. Такой классный пенал — прозрачный, с кнопочкой. И главное — удобный. И что вы думаете? Сперли. Я сначала подумал, может, сам потерял, но где? Где я мог его потерять? Он же всегда у меня в портфеле. Вернее, в сумке. Я с сумкой через плечо. Не совсем удобная она, но зато выглядит по-взрослому. Да, воровать, даже жвачку — это очень плохо. Лучше купить. Правда, деньги не всегда бывают. Ну и что? Потерпи и купи завтра. Тоже мне, проблема большая.

Глава 6

А может, Юрка из-за меня заболел? Расстроился и заболел. Я где-то слышал, что, если человек чем-то расстроен, к нему все болезни липнут. И зачем я на него накричал? Телефон его так и был недоступен. Я позвонил его маме и от нее узнал, что Юрка находится сейчас в Москве. У них на даче, оказывается, нет нормальных докторов. Мне до Москвы добираться ровно час, бывает час с хвостиком. Электричка приходит на Курский вокзал, а там на метро еще минут двадцать. Можно ехать до «Маяковки» или до «Баррикадной». А потом до «Патриков» минут десять пешком. Родители разрешают мне одному ездить на электричке, хотя баба Лиля все время протестует. Папа говорит, что он сам на электричке ездил уже с семи лет. И что тут такого? Подумаешь, электричка. Я и на самолете сам бы летал, только не пускают. Говорю же, нас считают за недоумков. Чуть что, а где твои родители? Зимой вечером гуляли с Юркой на «Пушке» (это недалеко от «Патриков»), милиционер как докопался:

— Вы почему так поздно бродите по улице?

Ну, во-первых, что это за слово «бродите»? Я что, на бродягу похож? А во-вторых, пол-одиннадцатого вечера — это разве поздно? Вокруг светло, как днем. Народу полно. Елка стоит. Для кого ее поставили? Для взрослых, что ли? Нет же, давай пытать нас: кто, откуда, зачем?

— Нам родители разрешают, — отвечаю. — Мы здесь рядом живем.

— Не положено, — говорит милиционер, — гулять без взрослых в такой поздний час. Отправляйтесь домой.

— Так светло же, — говорю. — Фонари кругом. Кого тут бояться?

— Вы меня не поняли? — насупился «полицейский» (язык не поворачивается милиционером его назвать). — Идите домой, пока я вас в отделение не отвел.

Скажите, его для чего туда поставили? Преступников ловить или к детям докапываться? Мы, конечно, сделали вид, что уходим, нырнули в подземный переход и вынырнули на другой стороне Тверской. Гуляем дальше, никого не трогаем, хрустим чипсами (я еще ими тогда не брезговал). Самое главное, что даже бабушка на мобильник не названивает, а милиционерам неймется. Нашелся второй такой же бдительный. И снова стал угрожать клеткой. И тут вдруг у меня запел телефон. Смотрю на дисплей — бабушка. Она, оказывается, уснула, а теперь вот, проснувшись, разволновалась. Милиционер, догадавшись, что я говорю с бабушкой, попросил у меня трубку. Дурак я. Дурак, что дал ему трубку. Он таких гадостей наговорил Лилии Степановне, что я до конца учебного года позже десяти вечера спать не ложился. Напугал бабулю до смерти. Говорит, я сейчас вашего внука в отделение отведу, мы вас оштрафуем, вы не смотрите за детьми, потому у нас хулиганов полно и так далее и тому подбое. Скажите, можно его умным назвать? Вдобавок ко всему я из-за милиции на следующий день диктант по русскому написал на тройку. И всего из-за двух слов. Первое — безобидное, «туннель». Пока я думал, как правильно писать «туннель» или «тоннель», забыл о том, что слово пишется с двумя «н». А вот о том, как писать правильно — «у» или «о», — можно было и не думать, потому что и так, и так верно. На всю жизнь теперь запомнил эти тоннели, как и слово «милиция». На нем я тоже споткнулся. Вы представляете, как мне накануне эти милиционеры прогрызли мозг, что я даже слово «милиция» написал с двумя «л»?