Лиходолье - Самойлова Елена Александровна - Страница 41

– Ну иди же сюда!

Что-то заныло, захныкало, застонало откуда-то из глубины лагеря. Меня прошиб холодный пот, когда я сообразила, что это может быть, оттолкнула в сторону мешавшего мне пройти охранителя и побежала вдоль ряда телег, выставленных подковой.

Дура я, что сразу не сообразила! Пацан человеком был, пусть и «меченым», а значит, просто так исчезнуть в ровной, как стол, степи он тоже не мог. А вот спрятаться, прицепившись к днищу одной из телег, которые как раз тогда ехали мимо него, запросто! Другой вопрос, как паренек умудрился не свалиться по дороге, как он вообще дотянул до ночевки, но выяснять это мне не хотелось. Охота, как известно, она пуще неволи будет.

Вот только с гладой ночью в силе воли «меченому» не тягаться.

Я едва успела подбежать и схватить паренька за руку, когда тот уже пилил веревку невесть где подобранным обломком ржавого лезвия ножа. Дернула на себя, оттаскивая отчаянно сопротивляющегося подростка подальше от круга.

Да откуда ж в нем сила-то такая?! Рвется так, что пальцы, плотным кольцом охватившие худое, непрестанно дергающееся запястье, покрываются золоченой чешуей. А иначе не удержать – парень вырывается хоть и неловко, неумело, зато сильно. Настолько, что мы с ним закружились, затоптались на месте, как в каком-то странном танце.

Краем глаза я увидела выплывший из темноты белесый силуэт, увидела вспыхнувшие в непроглядной мгле лиходольской ночи точки зрачков и спустя мгновение осознала, что мои пальцы сжимаются не на лихорадочно горячем юношеском запястье, а на тоненькой, холодной ручке…

– Моя-а-а-а…

Шепот, пробирающий могильным холодом до самых костей.

Я смотрела на гладу, чью руку я сжимала в чешуйчатых пальцах с золотистыми когтями, впившимися в бескровную белесую кожу, и неожиданно страх пропал. Исчез, как будто его и не было никогда. Так человек просыпается от тяжелого сна и с облегчением осознает, что гнетущее беспокойство осталось где-то на скомканной подушке, на сбитых простынях.

Это – всего лишь нежить. И сейчас я смотрю на нее шассьими глазами, смотрю сквозь черноту, что составляет ее тело, сквозь ту зыбкую тень, что она собой представляет, и вижу слабую, едва мерцающую искорку ее не-жизни. Загасить ее так же просто, как раздавить в кулаке светлячка… только руку протянуть…

Кажется, глада это поняла, потому что отчаянно начала рваться прочь.

Не упустить! Только бы не упустить, потому что, если у нее в круге окажется больше одного «меченого», это будет как чума, которую уже не остановишь иначе, кроме как уничтожением всех зараженных!

С мерзким, противным скрипом острые когти прошлись по шассьей чешуе, покрывшей плечо, желтые лошадиные зубы клацнули прямо перед моим лицом, заставляя отшатнуться, и глада с высоким, протяжным визгом повалила меня на землю.

Мы покатились по жесткой траве, смели котелок, стоявший рядом с телегой, что-то острое больно впилось под ребра в бок.

Да что же… не поможет никто?

Я ощутила жар костра совсем близко, рывком перевернулась, увлекая гладу за собой, и с размаху вдавила истошно вопящую нежить прямиком в полыхающие ветки, в багряные, легко сминающиеся угли. В лицо мне полетел сноп искр, нежить мгновенно загорелась, как соломенная кукла, но все продолжала молотить в воздухе руками, извиваться и пытаться вырваться. Висок обожгло болью – глада все-таки дотянулась, и распоротая надвое шелковая повязка соскользнула по лицу и упала в разгорающееся пламя.

Хватит.

Рука, покрытая золотой чешуей, пробивает грудь нежити так легко, будто бы та была сделана из тонкой бересты. Красноватое пламешко гаснет в моих пальцах, и глада мгновенно рассыпается подо мной облаком жирного черного пепла, которое окутывает меня со всех сторон, заставляя расчихаться и раскашляться, уткнувшись лицом в уцелевший, провонявший дымом изодранный рукав рубашки.

От криков нежити все еще звенело в ушах, а когда я все же прочихалась и подняла голову, то поняла, почему в лагере до сих пор стояла такая тишина.

Люди, с которыми я еще утром делила пищу у общего костра, чьим не самым смешным шуткам улыбалась и с кем делилась опасениями по поводу предстоящей дороги, – все они смотрели на меня с плохо скрываемым отвращением, презрением и подступающим страхом. Я смотрела на ореолы, из глубин которых поднималось фиолетовое сияние, тронутое по краям чернотой, и внезапно осознала, что эти – не отпустят. Не вспомнят о том, что я их только что защитила от хищной нежити, возненавидят только за то, что я скрыла от них яркие золотые глаза и нечеловечью природу. Осудят не за поступки, а за чешую на руках, которая блестела в свете разворошенного костра ярче полновесных золотых монет.

Искра оказался рядом со мной так быстро, что никто даже опомниться не успел. Молча вздернул меня с колен, сунул в руку оброненный посох, задвинул себе за спину и с тихим шорохом вытянул меч из ножен. Ярость дрожала внутри него тугим клубком, и если эти люди не дадут нам уйти без боя, если хоть один болт сорвется с направленного в нашу сторону арбалета, то живых людей в этом лагере уже не останется. Харлекин положит всех, и даже я не смогу ему помешать, не смогу остановить, а все потому, что буду сама считать такой ответ справедливым.

Напряженную тишину разорвал нестройный хор голосов, раздающихся, как мне показалось, со всех сторон. Я обернулась – из тьмы лиходольской степи к кругу приближались опутанные алой паутиной силуэты. Не один и не два, а десятки «огоньков», которые с каждой секундой становились все ближе и ближе.

– Вам не меня бояться сейчас надо, – усмехнулась я, поудобнее перехватывая посох, обходя Искру и наклоняясь, чтобы вытащить из костра горящую головню. – А тех, кто собрался на вопли глады. Есть смельчаки, чтобы попробовать их отогнать?

Тишина. Недоумение, непонимание, беспокойство в чужих глазах.

– Ну, как хотите. Там, похоже, очень разношерстная компания собралась. Всех круг может и не удержать.

С этими словами я перешагнула через размахрившуюся веревку, с головой окунувшись в студеную, ставшую беззвучной лиходольскую ночь…

Люди.

Раньше это слово обозначало для Искры лишь желанную добычу, легкую, не слишком хитрую и опасную, только когда она вооружена тонкими узорчатыми свирельками. Теперь же приходилось с ними считаться, потому что его Змейка считала, что этих существ зачем-то надо не просто оберегать, но еще и успокаивать, искать слова утешения. Для чего? Для того чтобы эти создания, едва завидев блеск золотых змеиных глаз, тотчас забывали обо всем том, что она для них сделала, и были готовы поднять шассу на колья и бросить в огонь?

Глупо. Ее табор ушел по колдовской дороге, она сама сменила облик, но все равно осталась той же ромалийской лирхой, которая безоглядно бросается защищать тех, кто выплевывает ей в спину проклятья и совершенно не ценит ее усилий. Это злило. Это вызывало лютую, едва сдерживаемую ненависть ко всем тем, кто копошился рядом с его Змейкой и кому она улыбалась, несмотря ни на что. И вот сегодня, в эту лиходольскую ночь, наконец-то случилось то, чего харлекин ждал с момента отбытия каравана из Черноречья: Змейка показала всем и свои чудесные глаза цвета расплавленного золота, и крепкую чешую, и коготки, которыми она играючи вспорола грудь нежити, к которой людишки боялись даже приблизиться, чтобы не стать «мечеными». И результат был предсказуем.

Искра даже порадовался, что не успел расседлать коня из-за этой возни с веревочным кругом – значит, даже если придется прорываться с боем, это будет сделать легче. Охранители каравана неплохо вооружены – это он успел рассмотреть, пока ходил с ними в дозор, пока высиживал свою смену у костра, – но они совершенно не готовы к тому, что рядом с ними внезапно окажется бронированное чудовище, остановить которое способен только дудочник. Их арбалеты слишком малы, а болты слишком легкие, чтобы пробить железную броню харлекина, ни у кого из охранителей нет достаточно тяжелого топора на длинной ручке или меча, чтобы дотянуться до уязвимых мест на теле Искры. Если они сделают хоть одну попытку напасть…