Лиходолье - Самойлова Елена Александровна - Страница 40

– А ты не устала еще от собственного благородства, а, Змейка? – Искра подошел ближе, взял меня за правую руку, развернул ладонью кверху и начал придирчиво ее рассматривать. – Иголка потоньше у тебя есть?

– Вроде была, – озадаченно отозвалась я. – А зачем?

– Ты две занозы пропустила, – вздохнул оборотень. – Сейчас не вытащим, палец может загноиться, а приятного в этом будет мало, поверь моему опыту.

– Еще успеем. – Я торопливо высвободила ладонь и пошла к «воротцам», расправляя лежащую в траве веревку. Руки уже саднило и щипало от соли, но надо было успеть до темноты.

С темнотой придет глада или же еще что-нибудь, не менее опасное и неприятное, а оставлять лагерь без какого-либо оберега, защищенный одними лишь кострами, мне не хотелось. Слишком много нечисти, которая не боится света и открытого огня и может бродить рядом с людьми, поджидая удачного момента для нападения. Вспомнить ту же «водяную лошадку», которая днем преспокойно разгуливала у ромалийского лагеря в табуне, а ночью приманивала к себе всадника и уносила его подальше в степь, где некому было помешать пиршеству.

– Вот упрямая дурища, – беззлобно ругнулся харлекин, подбирая оставшиеся колышки и собираясь идти за мной, как вдруг замер, пригнулся и склонил встрепанную рыжую голову набок, будто бы прислушиваясь.

– Что?

В ответ Искра только негромко шикнул, торопливо опускаясь на колени, а потом и вовсе ложась на траву, прижимая ухо к земле.

– Всадник приближается. Или повозка. Лошадь идет тяжело – либо устала, либо тянет за собой телегу. – Оборотень поднял голову и легко поднялся на ноги. Широко улыбнулся, так, что в сгущающихся сумерках мне почудилось, что во рту у него блеснули треугольные железные зубы. – Кажется, едет наш отставший купец. Вот и сможем проверить, тащит он на себе проклятие или все-таки в рубашке родился.

– Надо круг закончить! – Я сорвалась с места, едва ли не бегом направляясь к «воротцам», у которых деловито суетились дозорные. Оттолкнула одного из них, молодого совсем парня, да так, что тот оступился и едва не угодил в костер, и, подхватив концы веревки, начала вязать на них ромалийский узел, то и дело поглядывая на дорогу. Теперь уже и я разобрала сквозь возмущенную ругань стук подкованных копыт по утоптанной земле, щелканье кнута и резкие, отрывистые окрики.

– Опа, гляди! Кажись, передумал Лис у вдовушки оставаться, – хохотнул кто-то у меня за спиной, шагнул вперед – и сразу же ойкнул от звонкой оплеухи.

– Куда собрался? – Голос Фира, глубокий и спокойный, как омут на дне реки, раздался у меня над ухом. – А вдруг тебя нежить заманивает? Постучала тварь зубастая копытом по дороге, посвистела погромче, а ты уже к ней прямиком в пасть бежать? Ну так беги поскорее, дураки мне тут не нужны.

Затянуть узел покрепче, не обращая внимания на шум.

Сдернуть с плеч легкий плащ, торопливо расстелить на земле, прямо под узлом, рассыпая на плотную ткань мешочек с мукой, позаимствованный у Ховрины.

Стук копыт все ближе – краем глаза я увидела выплывающую из темноты лошадь, из последних сил тянущую с горкой нагруженную телегу по дороге, и купца по прозвищу Лис, вставшего во весь рост и машущего рукой.

Торопливо вывести прямо по муке обережный символ, четкий, хорошо заметный. Один раз ошибиться, торопливо затереть все ладонью и начать заново. Спокойнее надо быть, спокойнее.

Еще раз, только теперь более медленно, тщательно.

Торговец останавливает лошадь, громко здоровается и быстро идет к стоянке, будто бы и не видя направленного на него взведенного арбалета в руках одного из охранителей.

Я закончила последнюю завитушку, отчего обережный знак едва заметно засиял зеленью, приподнялась и дернула за концы плаща, встряхивая его так, чтобы заговоренная мука осела на веревке и хитром ромалийском узле.

Подошедший было к «воротцам» купец вдруг резко остановился в шаге от круга, будто бы натолкнувшись на невидимую стену. Склонил голову набок, задумчиво почесывая сильно выступающий кадык, и перевел недовольный, злой взгляд на меня.

– А эта ромалийская ведьма что тут делает? Порчу на меня наводит?! А ну сгинь, проклятая! Сгинь!

– Лис, ты чего беснуешься? – На плечо мне легла теплая жесткая ладонь старшего караванщика. Фир помог мне подняться, сунул в руки Ровинин посох и посмотрел на бледное, перекошенное от злости лицо торговца. – Ты веревочку-то переступи и давай к костру поближе. Отогреешься, отдохнешь, бабы тебе медовухи нальют, я ж знаю, что у Ховрины бочоночек на дне телеги припрятан. Что стоишь и трясешься?

– Она все. – Длинный тонкий палец с острым крючковатым ногтем вытянулся в мою сторону, будто бы поскреб воздух над веревкой и торопливо отдернулся.

Лицо торговца побелело, словно в него кто сыпанул горсть муки, рот неожиданно растянулся до ушей, а в глазницах залегли глубокие черные тени. Лис неожиданно хихикнул – тоненько так, мерзко – и повернулся к «воротцам» спиной.

Свет от костра осветил невесть откуда взявшийся горб, из-за которого беленая рубашка вздувалась большим, едва заметно шевелящимся пузырем, а когда кто-то из охранителей посмелее выхватил из огня горящую головню, чтобы осветить пришедшего, я впервые пожалела, что вижу сквозь повязку.

Затылка у Лиса больше не было: вместо него из редеющих, коротко остриженных волос выглядывало плоское, как блин, лицо с крохотным носом, огромными, как у совы, немигающими глазами и длинной горизонтальной щелью вместо рта. Держащий головню охранитель приглушенно охнул, выронил горящую палку прямо в траву и закрестил воздух перед собой сложенными щепотью пальцами, но существо за веревочным кругом никуда и не подумало деться. Более того – в темноте стало видно, как в совиных глазах загораются ярко-красные огонечки, как раскрывается черная щель рта на белесом лице, а потом над притихшим лагерем поплыл мерзкий, скрежещущий шепот. Вначале я не могла разобрать слов, но потом прислушалась, и по спине у меня поползли мурашки – раз за разом глада повторяла одно и то же, все громче и громче.

– Где ты?

Ищет кого-то! Неужели в лагерь пробрался меченый, а мы пропустили? Или глада успела пометить кого-то еще у проклятой деревни, а я была настолько занята собственными переживаниями, что недостаточно внимательно смотрела по сторонам?

– Не прячься, – неожиданно ласковым, совершенно человечьим голосом проворковала глада. – Все равно найду, и тебе будет хуже.

Нежить качнулась из стороны в сторону, тело Лиса неуклюже попятилось вдоль границы обережного круга, неловко, жутковато наклоняясь к просоленной веревке каждые несколько шагов, недовольно морща нос и двигаясь дальше. Я мельком глянула себе за спину – те, кто не успел лечь спать до прихода глады, теперь до побелевших от напряжения пальцев стискивали оружие или хватались за оберег, висящий на шее. Охранители держали наготове легкие арбалеты с короткими, почти неоперенными болтами, пристально следя за бродящей по ту сторону круга нежитью. Эти были если не спокойны, то хотя бы не слишком напуганы – все-таки не впервой им идти через Лиходолье, и уж навидались, судя по всему, они всякого. Пока круг не нарушен, глада может хоть до утра болтаться поблизости и завывать на все лады, но ощутимого вреда, помимо нарушенного сна, она причинить не сможет, а с первым лучом солнца ей все равно придется искать убежище, где можно будет переждать день.

– Малы-ы-ыш!

Нежить подалась вперед, туго натянутая на спине Лиса рубашка лопнула, и глада выскользнула из чужого тела на волю, белая, тонкая, с длинными, кажущимися хрупкими руками. Упала на землю, на миг скрывшись в высокой траве, а потом поднялась – белоснежная обнаженная дева с красными, будто бы перепачканными в крови шестипалыми ладонями. Тело торговца за ее спиной грузно осело на землю, безвольно, безжизненно. Глада даже не обернулась, только передернула хрупкими плечиками, как красавица, небрежно отмахнувшаяся от надоевшего своей назойливостью поклонника, и ее лицо раскроила горизонтальная щель рта с неожиданно крупными желтоватыми зубами.