Выстрел в спину - Леонов Николай Иванович - Страница 21

– Пожалуйста, – Шутин протянул две красиво исписанные страницы.

Лева пробежал их мельком, спрятал в папку.

– Спасибо. Возможно, в прокуратуре…

– Понимаю, – перебил Шутин. – Меня будут официально допрашивать.

– Порядок, – Лева развел руками. – Еще одна просьба, раз уж разговор у нас пошел откровенный, напишите, у кого в вашей компании был пистолет.

Шутин хотел возмутиться, смешался, ничего не ответил и, сознавая, что каждой секундой своего молчания лишь подтверждает правомерность заданного вопроса, снова подвинул к себе бумагу…

Глава 9

Павел Ветров растер пальцами крем по подбородку, намочил кисточку под горячей струей и, обжигаясь, стал растирать крем, пока не превратился в деда-мороза с бородой и усами из мыльной пены. Брился он по старинке безопасной бритвой, подводя под свой консерватизм теорию собственного производства. Электробритвой нельзя порезаться, и человек становится излишне добродушным, жиреет и теряет бдительность. Кроме того, необходимо ежедневно заглядывать себе в глаза, а электробритвой можно бриться на ощупь. Глядя на себя в зеркало, понимаешь, как ты провел вчерашний день, сказав себе всякие слова, разозлишься, проснешься окончательно, тогда легче будет работать.

Пока варился кофе и жарилась традиционная яичница, Павел снял все с письменного стола и тщательно протер его. Завтракал Павел на кухне, а вторую чашку кофе брал с собой в кабинет и ставил ее справа, рядом с пепельницей и сигаретами. После этого он, взглянув на часы, помечал в еженедельнике время, когда он сел работать. Это был жульнический маневр, так как он не начинал писать, а брал газету. Прежде всего он знакомился со спортивными новостями, затем с пятой страницей, с информацией о делах международных, четвертую страницу, как правило, он пропускал, смотрел, нет ли на третьей фельетона либо статьи, касающейся кино или литературы. Покончив с газетой, Павел бросил ее через стол в кресло для гостей и решительно открыл папку, достал авторучку, поставил номер страницы, затем перенес этот номер в еженедельник и затих. Ничто или почти ничто уже не отделяло его от начала писательского творчества. Вот еще можно сделать глоток кофе и закурить, но он оттягивал эту процедуру, берег как последний патрон – выстрелишь и останешься безоружным, с совершенно пустой головой перед абсолютно чистым листом бумаги. Вчера вечером интересные мысли переполняли его, рвались наружу, Павел бережно укладывал их рядком, чтобы выпустить весь заряд сегодня. Пошарив в пустынных закоулках памяти, он нащупал захудалую, неоднократно пережеванную другими мыслишку, взглянул на нее с жалостью и, за неимением лучшей, решил записать. Он начал подыскивать слова, в голову лезли затертые сравнения, слова попадались все корявые, трухлявые, сложить из них чистую прочную фразу не представлялось возможным. Он повертел эти слова, попробовал приложить их друг к дружке, чуть было не поцарапался и с отвращением отбросил.

Как легко, весело и азартно писал он свою первую повесть. Уставала только рука, она не успевала за мыслью, летящей галопом. Он и переписывал свои творения с радостью, и все ему нравилось, и редакторов он совершенно не боялся, их критика его только раззадоривала. Вода камень точит, редакторы и друзья не уставали повторять: стиль, стиль, как ты пишешь? И Павел начал задумываться, и чем больше он думал, тем медленнее и тяжелее рождались строчки. Главное же, ему собственные творения перестали нравиться. Закончив, он их просто ненавидел, его чуть ли не тошнило от каждой своей фразы. Значительно позже, когда вещь была уже опубликована, Павел, раскрыв журнал, прочитывал какой-нибудь абзац – вроде бы и ничего, даже улыбался.

Настоящим писателем Павел бывал в периоды, когда он не работал. Тогда мир, окружающий его, люди, с которыми он общался, становились выпуклыми, красочными, захватывающе интересными. Он был наблюдателен и чуток, мыслил образно и, безусловно, оригинально. Павел жил, видел, подмечал и, захлебываясь от восторга, думал: «Следующая вещь у меня будет настоящая, это я напишу так, а это так, я все знаю, чувствую, я напишу, напишу…»

Он «писал», где бы ни находился – на улице, в троллейбусе, стоя в очереди у трапа самолета. Смотрите, сколько людей, и все разные, все интересные. Вот хотя бы этот, с разухабистой женой и виноватыми глазами. Она тычет его в бок, шипит на ухо, проталкивает вперед. Она должна быть впереди, первой подняться по трапу, захватить, отнять у нахалов свое законное кресло, распихать над головой коробки и свертки. Он тащит эти коробки и свертки покорно, стеснительно улыбается, с деланым интересом рассматривает свои стоптанные ботинки. И такие люди вместе не первый год, не один десяток лет. Почему? Интересно, безумно интересно, я это обязательно напишу, решает Павел…

Он допил кофе, докурил сигарету, погасил ее, решительно поднялся, взял пепельницу и чашку и пошел на кухню. Законная отсрочка, надо все убрать, на рабочем месте должен быть образцовый порядок.

Олег Перов пришел в цех к Семену Семеновичу без предупреждения. Последние три месяца они не виделись, Семен Семенович изредка звонил, когда Олега не могло быть дома, разговаривал с Ириной, интересовался, не нужно ли чего, и передавал Олегу привет. В общем, от встреч с Олегом Семен Семенович уклонялся, будто несостоятельным должником был именно он, Семенов.

Неопределенность раздражала Олега – должен он или не должен? Если да, то сколько и когда надо отдавать? Его раздражала не только неопределенность во взаимоотношениях с Семеном Семеновичем. На заводе Олег отбывал положенное время, норовя при любой возможности улизнуть. Относились к нему не хорошо и не плохо, скорее равнодушно. К Олегу Перову раньше никогда так не относились: его не любили и обожали, ему завидовали, и перед ним преклонялись, но никто не смел в его прежней жизни молча кивнуть, пройти мимо и забыть. Дома тоже не все клеилось, он любил жену, радовался встрече с ней, но уже через полчаса ему становилось скучно. Иришка, встретив после работы Олега, чмокала в щеку и торопилась на кухню. Потом завороженно смотрела, как он ест, волнуясь и ожидая похвалы, даже если он ел готовые пельмени или котлеты. А затем она мыла посуду, схватившись за голову, вспоминала, что не успела сделать самое важное, и летала по квартире или затихала, склонившись над учебниками.

Олег оставался один, на него медленно наползала тоска. Первое время он пытался звонить друзьям по спорту, но их либо не было в Москве, а если и были на месте, то судорожно латали академические задолженности или налаживали полуразвалившиеся отношения с начальством и женами. Все кругом торопились, опаздывали… Олег Перов скучал. Изредка он грозно кричал: «Подъем! Становись! Форма одежды парадная!» И они с Иришкой шли ужинать в ресторан, где Олег изрядно выпивал.

Павел Ветров со времени их последнего объяснения не показывался, Олег звонить ему не хотел, встретился пару раз с Шутиным, который своей неустроенностью и неестественным бодрячеством наводил тоску. Хотя бы этот жулик – иначе Олег Семена Семеновича не называл – появился, все-таки обходительный, всегда с деньгами.

Семен Семенович не появлялся умышленно. Ему было интересно встречаться с Олегом, приятно бывать с ним на людях, однако последний разговор, главное, взгляд Олега вызывали у Семена Семеновича необъяснимую тревогу, чувство опасности. Он не понимал, почему, но доверял своему чутью. Он думал: «Я Олегу помог, пусть он мне ничего не должен, надо с мальчиком завязывать». Испытания новой технологии, предложенной Олегом, привели к потрясающим результатам. Цех начал давать план и еще немного, после реализации «немногого» Семен Семенович положил в карман значительно больше, чем одолжил Олегу. Деньги и труды, вложенные в Перова, уже вернулись с процентами, а какую прибыль они принесут через год!

…Олег вошел во двор, в глубине которого размещался цех, и посторонился – двое рабочих катили тележку с грузом. Лицо одного из них показалось Олегу знакомым, он встал у одинокого, уже обитого осенним ветром дерева. Когда рабочие возвращались, Олег взял первого за плечо, остановил, как взрослый останавливает ребенка, и сказал: