Агония - Леонов Николай Иванович - Страница 33

— Забава, но метров с десяти прошьет навылет, — он протянул пистолет Даше, которая открыла сумочку, вынула деньги и спросила:

— Сколько, Дмитрий Степанович?

— Сейчас по заднице получишь, — Митрий рассердился не на шутку, поднялся.

Даша не отступила, протянула на открытой ладони золотой.

— Возьми на счастье, иначе не будет мне удачи.

Митрий взял золотой, щелкнув, подбросил, поймал и, не сказав ни слова, пошел со двора. Даша села в машину. Граф опустил очки и стал совсем взрослым. Через несколько минут они, пугая еще не привыкших к машинам лошадей, катили по Садовому в сторону трех вокзалов, у Красных ворот повернули налево, проехали мимо небольшой триумфальной арки. Неожиданно Даша схватила Графа за плечо и, словно их могли услышать, зашептала:

— Стой, миленький, стой!

— Где? — подруливая к тротуару, тоже шепотом спросил молодой шофер.

Даша вынула пистолет, щелкнула предохранителем, через стекло смотрела на Хана, который стоял на противоположной стороне переулка и, улыбаясь, смотрел в небо. В руках у него была сумка с поллитровкой и какой-то снедью. Даша выскользнула из машины, обогнула ее. Хан пропал. Граф тоже выскочил на мостовую, прикрыл собой Дашу, которая стояла с обнаженным пистолетом в руке.

— Паненка, убери пушку, я этого мальчика срисовал. Скажи слово — руками удавлю.

— Ты — его? — Даша спрятала пистолет, горько улыбнулась. — Ты, когда его, мальчик, увидишь, на другую сторону переходи. Не обижайся. Граф, но он тебя плевком перешибет. Да и мой он. Хочу взглянуть, как подыхать будет.

Даша вышла из машины за три квартала от дома, обогнула его, приглядываясь, как из него уходить удобнее. План у нее сложился простой. Хана застрелить сразу, как войдет: первую пулю — в живот, вторую — в лоб. На сходку она пойдет, пусть Костя берет и ее, — всех: с этой жизнью пора кончать. Думала Даша о предстоящем спокойно и равнодушно, будто не о себе.

Калитка висела, где ей и положено, открылась без скрипа, на крылечке лежала мокрая тряпка, и Даша машинально вытерла ноги, перешагнула порог, из горницы пахнуло свежестью и уютом. Пол вымыт до блеска, на столе — скатерка, тарелки, рюмки, бутылка “Смирновской”, закуска разложена аккуратно, даже кокетливо. Даша подошла, взяла ломтик ветчины, собралась налить себе рюмку...

— Возьмите, барыня. — Даша резко повернулась и почти налетела на Хана, который протягивал ей перчатки. — Простирнул, а то ручки у вас неподходящие.

“Как он успел? Я же на моторе прикатила”. Даша открыла сумку, молниеносно, как все, что он делал, Хан выхватил у нее сумку, прикинул на ладони пистолет, спрятал в задний карман.

— Жизнь свою девать некуда? — Хан вернул ей сумку, Даша, ожидая удара, отшатнулась. — Тебе меня не взять, хоть броневик приволоки. Ясно? — он швырнул ей перчатки. — Ты меня к своим ростовским соплякам не примеряй. Ясно?

Даша молчала, опустив голову: никогда она не чувствовала себя такой беспомощной и униженной, даже на каторге, когда ее, двенадцатилетнюю, бил ногами здоровенный мужик.

— Отвечай. Ясно?

— Ясно, — прошептала Даша.

— Громче.

— Ясно! — выкрикнула она. — Все равно подловлю...

Хан, сверкнув зубами, рассмеялся.

— Подловила плотва щуку — всю жизнь больше есть не хотела...

За столом сидели чинно, ели мало, практически не пили, единственная бутылка “Смирновской” была чуть тронута: как налили по первой, так и осталось.

Во главе стола, хозяйкой, сидела Даша: в черном платье, воротник под горло, скромная нитка жемчуга, руки чистые, без колец, волосы, в тугой узел, прижимали и без того маленькие ушки. Ни дать ни взять молодая вдова, только в глазах не боль или растерянность, а злость и насмешка. Хотя гости и не ели почти, Даша изредка на тарелки подкладывала; движения у нее были мягкие, голос тихий, ласковый, говорила только она, остальные молчали.

По правую руку от Даши сидел Корней, обычно бледный, сейчас с нездоровым, словно неумело наведенным румянцем. Одет, как и утром, под солидного нэпмана, костюм дорогой, неброский, галстук темный, манишка простая, обручальное кольцо тонкое, ни цепочки на жилете, ни булавки дорогой в галстуке. Корней не ел, не пил, поигрывая вилкой, смотрел в пустую тарелку, ждал, когда гости отобедают.

По левую руку от Даши сидел Хан, которого трудно было узнать. В смокинге, серебристом жилете, под батистовой, ручной выделки сорочкой небрежно повязанный аристократический галстук, приколотый брильянтовой заколкой, неприлично дорогой. Перстень с печаткой влез только на мизинец: не учел Корней объемы своего нового подручного. Когда Хан вставал, то видны становились мягкие хромовые ботинки и вся его литая фигура. Правда, смокинг вызывал некоторое опасение: безукоризненный в талии, он мог в любой момент лопнуть на спине. В своей босяцкой, свободно болтающейся одежде Хан выглядел заурядным парнем — новый костюм, привезенный Корнеем, — недаром же он примеривал Хана к своему росту, даже размер ноги сравнивал, — превратили бывшего кузнеца в богатыря и красавца. Глаза у него только были черные и пустые: ни зла, ни страха, ни мыслишки заблудившейся.

На уголке притулил свое необъятно жирное тело Кабан. Он никаким краем к обществу не подходил, ни мастерством, ни авторитетом, ни умом, ни какой-нибудь редкой, ценимой в воровской среде профессией не обладал. Знал Корней за ним душещипательную историю, за которую суд выдает билет лишь в один конец, без плацкарты и срока. Очень любил Корней таких людей, потому и привез: сейчас верные люди необходимы. Кабана одели извозчиком-забулдыгой, роль свою он исполнял превосходно, без реквизита и грима, смотрел на Хана с восторгом и подобострастием, а на Корнея не смотрел никогда.

Савелий Кириллович занимал место в противоположном конце стола, так же, как и Даша, сидел в торце, изредка поглядывая на нее близорукими, оттого кажущимися добрыми, детскими глазками. Старичок рюмку лишь пригубил, ел мало, однако с аппетитом...

Когда утром Корней догнал старика, пошел рядом, затем извинился, что чуть не придушил по горячке, Савелий не удивился, умом поднапрягся. Если Корней говорит ласково да еще прощения просит — быть беде. Эту хату Корнееву засек не Савелий, ему ответа не держать. Гусев Витька все организовал, Савелий лишь гонец.

— Привет и приглашение тебе. Корней, велел Гусь передать, он же и адресочек шепнул, — сказал Савелий Кириллович на ходу. — Я невиновный тут, зла не держи.

— Гусь? — Корней хмыкнул пренебрежительно. — Что же, и люди в городе перевелись, если Гусь среди деловых слово имеет?

— Сипатый прибыл, — не поднимая головы, ответил Савелий, не хотел он видеть Корнеевых глаз. — С ним Леня Веселый и Одессит.

— Солидная публика, — равнодушно сказал Корней, — Ты им сказал, что я, Корней, ребятишек собраться просил? Ты не запамятовал, ведь говорил я тебе?

— Говорил, — Савелий вздохнул, — Ты, Корнеюшка, вообще сказывал, мол, надо бы. А люди место и день определили, я тебе передал.

— Спасибо, буду обязательно, — Корней остановился, так как впереди звякнул трамвай. Там ходили люди, и вместе им показываться было ни к чему. — Я к вечеру приглашу пару дружков перекусить, ты приходи, — он поднял голову, выждал, пока старик взглянет. — Сипатый с ребятами из Москвы уйдут, а ты останешься. Приходи, Савелий Кириллович, будь ласков.

Только расстались, старичок засеменил к Сипатому, все как есть доложил.

— Сходи, старик, — сказал Сипатый. — Корней умом долог, мы его уважаем. Спать тут будешь, — он хлопнул по дивану, на котором сидел.

Понял старик: требуется у Корнея все выслушать и здесь доложить. Сипатый хочет Корнея убрать, однако не сам, а чтобы сходка решила. Сходка одного уберет — другого поставит, другим будет Сипатый. Для того он и Ленечку с Одесситом привез: в большом авторитете ребята, в Москве им совсем не нужно появляться. Напачкали они в стольном городе. Однако прибыли, не побоялись, значит, им обещано солидно.

Сипатый отдавал должное уму Корнея, но, как большинство людей, полагал, что сам-то он, Сипатый, посмекалистей.