Дневник плохой девчонки - Гудоните Кристина - Страница 13

— Нет.

— Ну если ты твердо решила…

Гвидас попытался выдернуть длинный корень пырея, тот, разумеется, оборвался.

— Оставь в покое эти корни!

Мамочкин жених внимательно на меня посмотрел:

— В чем дело, Котрина? За что ты меня невзлюбила?

— А с чего мне тебя любить? Я же тебя не знаю.

— Может, пора уже познакомиться?

— Еще чего! Если я стану знакомиться с каждым мамочкиным возлюбленным, поседеть успею, пока перезнакомлюсь со всеми!

Чистейшее вранье, мне просто хотелось его уязвить. После развода с отцом мама с головой ушла в свою живопись и жила совсем одна, но сейчас это уже не имело значения, так и так она все испортила.

Гвидас несколько секунд помолчал. Выкопал пальцем какой-то розовый камешек, отбросил в сторону. Потом снова повернулся ко мне:

— А может, все-таки попробуем подружиться?

— С какой стати? Может, потому, что интеллигенты должны общаться между собой?

Он улыбнулся:

— Может, и потому.

— Нет, не вижу смысла. Ты ничем не хуже и не лучше всех остальных.

— А вдруг самую чуточку получше? Если не попробуем, так и не узнаешь…

— Ну и наплевать!

Вали отсюда, думала я, проваливай, не то я сейчас завизжу или наговорю тебе еще больше гадостей, о которых потом придется пожалеть! Про-ва-ли-вай! Черт, ну почему он такой безупречный?

Тут на веранду выскочила радостно галдящая троица, и Гвидас, будто прочитав мои мысли, встал. И сказал мне с едва уловимой иронией:

— Ладно… Очень жаль, но ничего не поделаешь… Успеха тебе в сельскохозяйственных работах. Будем надеяться, не пропадут даром твои усилия — принесут чудесные плоды.

Он побрел прочь, опустив голову, с несчастным видом… Гвидас, Гвидас, Гвидас…

Как только они наконец вымелись за калитку, прополка чеснока закончилась. Я взлетела в мансарду, а оттуда вылезла на крышу, прихватив театральный бинокль. Раньше я часто разглядывала с крыши в бинокль соседние дворы и прохожих, идущих по тропинкам к лесу, пыталась угадать, о чем они разговаривают… По их движениям очень много чего можно было понять… Вскоре показались наши купальщики. Гвидас с мамой шли рядом и что-то горячо обсуждали. (Спорим, они говорили обо мне!) Лаура с Силвой вприпрыжку бежали впереди, изображая из себя несмышленых малышек — явно хотели покрасоваться перед Гвидасом. Когда все они скрылись за поворотом, я отложила бинокль и закурила.

Курила и думала, что чертовски несчастна, потому что меня окружают одни предатели:

Лаура — беспросветная предательница, потому что, едва в ее поле зрения попала Силва, она в упор перестала меня видеть. Кроме того, что же она за подруга, если выбалтывает Силве мои секреты!

Мама — предательница, потому что все время соловьем заливалась насчет того, что у нее никого на свете нет, кроме меня, но стоило появиться мужику — мигом про меня забыла.

Гвидас — двойной предатель! Он предал не только меня, он предал мою любовь к его музыке! Теперь я уже не та, что прежде, и больше никогда скрипичная музыка меня не тронет.

Никогда… Гвидас убил во мне способность летать…

Я почувствовала себя страшно одинокой и никому на этом свете не нужной… Мне было до того плохо, что даже разреветься не удавалось. Выкурила три сигареты подряд, но и это не помогло. Будь у меня деньги, немедленно сбежала бы отсюда на край света! Чтобы больше никогда никого из них не видеть…

На крыше стало нестерпимо жарко, я оттуда слезла, стала без всякой цели слоняться по дому. Дверь маминой мастерской была приоткрыта, и я заглянула внутрь. На маленьком столике стояла початая бутылка чего-то темного, рядом с ней два ненормально огромных пустых бокала и пепельница с окурками. Значит, они тут сидели и выпивали, должно быть, его возвращение праздновали… Глаза бы мои на это не глядели!

Я вошла в мастерскую. И то, что там увидела, меня добило: мама уже закончила писать картину, повернула ее лицом к комнате, и оказалось, что изображен на ней не кто иной, как известный мне скрипач Гвидас! Мамин возлюбленный был намалеван завернутым в большую белую простыню, словно какой-нибудь античный Давид, длинные черные волосы падали на крепкие загорелые плечи, и красив он был удивительно, просто до ужаса! Стоял у открытого окна, держа в руке скрипку, но не играл на ней, хоть и поднял к плечу. Стоял в задумчивости и, слегка прищурившись, смотрел на пейзаж за окном. А там виднелось чистое поле, залитое ярким солнечным светом, и одинокое дерево. Казалось, дерево медленно колышется…

О боги! Я завалилась в мамино глубокое кресло и уставилась на картину… С минуту, наверное, не могла отвести от нее глаз, у меня кружилась голова и воздуха не хватало… Думать я была не способна… Когда немного пришла в себя, потянулась к столику, налила себе полнехонький бокал темного из красивой бутылки и залпом выпила. Ни фига себе: от этого пойла у меня слезы из глаз брызнули, а горло загорелось, будто ошпаренное. Отдышавшись, глянула на этикетку: коньяк, вот это что. Мощная штука! Ну и хорошо! Стану алкоголичкой! Нарочно! Все равно я никому не нужна. Буду шарить по мусорным бакам и собирать бутылки…

Еще через минуту мне стало тепло и очень весело. Давид с картины, как последний идиот, все еще пялился на дерево, даже и не догадываясь, что я тут прячусь и смотрю на него… Ку-ку! Я его вижу, а он меня — нет, ха-ха-ха! Внезапно мне в голову пришла гениальная мысль слегка его приукрасить — пририсовать бороду и усы, но, оглядевшись, я не нашла поблизости ни карандаша, ни красок, ни кисточки… Предательница-мама нарочно все попрятала! А встать с кресла и порыться в шкафах мне было очень лень… Очень-очень… Прямо беда… Так что ничего не оставалось, как плеснуть себе еще коньячку. Лиха беда начало, как говорится… чуть-чуть пролила, но ничего… в бутылке еще много… Вторая порция обожгла уже не так сильно… То-то, век живи, век учись… Золотая мысль… Теперь буду пить только коньяк… Решено… Точка…

Проснулась я под вечер от шума на веранде и, очухавшись, поняла, что они вернулись. А я, оказывается, весь день проспала в кресле, в маминой мастерской! Черт! Я вскочила и кое-как, но почти по прямой, дотащилась до ванной — коньяк с неудержимой силой стремился на свободу! В самый раз успела… Процесс только-только пошел, как в коридоре послышались торопливые шаги, а еще через миг в ванную влетела на удивление жизнерадостная Лаура.

— Какого черта? — грозно взревела я.

— Ой, как напугала! Ты что тут делаешь?

— А ты как думаешь? — рыгнув, отозвалась я.

— Блюешь!

— О, ты бесконечно наблюдательна…

— Что с тобой?

— А ты как думаешь?

— Брось ты эти «ты как думаешь», скажи, что случилось…

— А не пошла бы ты…

— Тебя же не просто так тошнит. Может, у тебя солнечный удар или ты отравилась?

— А ты как думаешь?

Она прикусила губу, и я поняла, что моя лучшая подруга-предательница обиделась.

— Пойду позову твою маму.

— Ну конечно! — заорала я. — Иди и разболтай всем, что видела! Ты и не на такое способна!

Лаура явно растерялась.

— Я только… Я подумала… Может, она бы тебе какое-нибудь лекарство дала?

— От этой болезни никакое лекарство не поможет.

— Что ты несешь?!

— Ох…

— От какой такой болезни? Котрина, мне уже страшно. Неужели у тебя…

— Рак?

— Ой, нет, в это я не верю.

— И не верь, потому что все намного хуже.

— Куда уж хуже… А может, ты…

— Да-да?

— Что — «да-да»?

— Не обращай внимания, — я с притворным равнодушием махнула рукой. — Рано или поздно все равно все выяснится.

Тут Лаура умолкла и, обессилев, села на бортик ванны. Выглядела она при этом как мешком ушибленная, и мне стало смешно.

— Котрина… Котрина, только не говори, что ты…

Я разок-другой выразительно икнула.

— Котрина, — обмирая, прошептала Лаура, — ты что, беременная?

Ну и личико же у нее сделалось, я просто залюбовалась — ни дать ни взять театральная маска, изображающая ужас. Так тебе и надо, предательница! Будешь теперь знать, что потеряла! Какая ты, к черту, лучшая подруга, если способна прозевать такой момент?!