Когда завидуют мертвым - Цормудян Сурен Сейранович "panzer5" - Страница 5

— Но ведь мы победили людоедов в Висляеве, — возразил Эмиль.

— Мы победили определенную банду в определенном месте. Мы победили благодаря обилию оружия и людей с военной подготовкой в нашем городе. Но двадцать лет назад здесь обитало девять с лишним тысяч человек. Сейчас семьсот пятьдесят. А свирепые банды и людоедские племена встречаются все чаще. Так кто проигрывает эту гонку за выживание?

— Опять вы читаете пораженческие прокламации, — недовольно фыркнул Гусляков.

— Я объясняю суть вещей. Вся проблема человечества в том, что никто не хочет понимать природы и причин происходящего. Раньше от проблем просто отмахивались. Сейчас отстреливаются.

— Так что же, вы предлагаете заключить всех этих отморозков в крепкие объятия человеколюбия? — Капитан усмехнулся.

— Нет. Это, увы, невозможно. Но если каким-то фантастическим способом человечеству удастся возродиться из пепла и воссоздать цивилизованное общество, то оно должно помнить об ошибках прошлого, дабы не пережить это прошлое вновь. Хотя лично я все меньше верю в возрождение. Нам был уже дарован шанс жить на этой планете. Мы этот шанс проворонили самым диким способом. А второго шанса природа, как правило, не дает. Эволюция идет вперед, несмотря ни на что. А мы отброшены назад. Назад и в сторону. Едва ли догоним.

— При всем моем уважении, Михаил Вениаминович, — строго сказал Гусляков, — я никак не могу согласиться с вами. Вон сидит девиантный маргинал с низким уровнем образования. — Капитан кивнул на Сквернослова.

— Спасибо, блин, — огрызнулся тот в ответ, но как-то без злобы и без тени обиды.

— Ну так он не бандит какой. Не людоед, — продолжал капитан.

— Во-первых, он уже достаточно образован. Он с Николаем — одни из самых способных учеников у меня были. Хотя у Вячеслава всегда хромало поведение и дисциплина была никакой. Во-вторых. Я ведь не навешиваю ярлыков. Я говорю о предпосылках.

— Так он мог стать людоедом?

— Мог и я стать. Поймите, есть незримая грань, которую трудно уловить самому. Это на простом языке называется — куда лукавый поведет. Но если в социуме еще и четкие границы между определенными социальными группами, то при первой возможности любые противоречия выльются в кровавую непримиримость. В страшные искривления норм поведения. — Профессор тяжело вздохнул, глядя в наполненную горячим напитком крышку от термоса, которую сжимал ладонями. — Никто не знает, кем он может стать при определенных обстоятельствах. А если попадет в эти обстоятельства, то и не задумается над тем, кем он стал. Думаете, людоеды считают себя отморозками? Они просто жить хотят. Как и мы.

— Прекратите сейчас же! — Капитан разозлился. — Ваши симпатии каждой живой твари и сочувствие любому, кто хочет жить, разлагают мозги!

— Эх, Василий Михайлович, не хочешь ты меня слышать. Ты не задумывался над тем, кем бы ты стал, нанеси они удар и по Надеждинску?

— Если бы бомба упала и сюда, я бы уже не думал.

— Не факт, Михалыч. Не факт. Ты мог выжить. Но во что ты превратился бы?

— Я никогда не стал бы мразью! — Гусляков стал кричать на старика, чего никто себе не позволял. — При такой альтернативе лучше пустить себе пулю в висок! Я русский офицер, черт вас возьми!

Профессор закивал головой. Его руки, сжимающие крышку от термоса, задрожали.

— А вот мой младший… Тоже офицер… Сошел с ума и умер от того, что увидел… А старший, с детьми… Я надеюсь, что они сразу сгорели тогда, в Калуге… Сразу сгорели, чем… чем… — Он выронил чай и, закрыв лицо ладонями, заплакал.

Всем стало не по себе. Профессора еще никто не видел таким. Хотя все знали, что бывший лектор Калужского государственного педагогического университета имени К. Э. Циолковского потерял всех родных в результате нанесенного по Калуге удара. А сам он выжил благодаря тому, что приехал в Надеждинск погостить к младшему сыну. Тот самый пилот, первым вернувшийся в тот далекий жаркий день, разбившийся при посадке и скончавшийся по дороге в госпиталь, и был его младшим сыном.

— Михаил Вениаминович. — Гусляков подошел к старику. — Успокойтесь, прошу вас. Вы уж извините, что я голос повысил. Это я дурканул что-то. Я сейчас патруль вызову, вас домой проводят.

— Капитан! — крикнул Эмиль.

Дозорные резко уставились на Казанова. Тот пристально смотрел в щель, приподняв стекло. Буря ослабла, и в помещение уже не с такой яростью врывался ветер. Хотя лучину он все-таки задул.

— Что там? — Гусляков сразу понял, что к чему, и прильнул к смотровой щели рядом со своим товарищем.

— Свет. Видишь, там, среди деревьев за рекой? Движется. Две точки света. Видишь?

— Фонарики?

— Движутся совершенно синхронно. И очень ярко светят. Сдается мне, что это фары одной машины.

Василий Михайлович уставился на товарища.

— Не может быть такого. Да на сто километров ни у кого, кроме нас, ходовой техники не осталось.

— Да я не спорю. Но только это явно какая-то машина. Причем фары ксеноновые. Таких и у нас нет.

— С чего ты взял, что ксеноновые?

— Помню, — вздохнул Эмиль. — У отца на джипе ксеноновые стояли. Я хорошо это помню. Он очень хвастался, когда я в отпуск приезжал домой в Чистополь.

Эмиль последний раз в родном Татарстане был еще до катастрофы. Ему воспоминания об отце дались очень тяжело.

Ярко-голубой свет фар хаотично гулял среди черных силуэтов деревьев. Лучи били то в небо, то в сторону, то вниз, то один становился выше другого, то они били прямо в глаза дозорных, заставляя жмуриться. Из этого хаоса четко явствовало, что это действительно машина, которая движется по очень пересеченной местности. И движется прямиком в их сторону.

— На чем могут стоять ксеноновые прожектора? — спросил Николай.

— На бронетехнике, — мрачно ответил Гусляков. — Ничто другое по этому лесу двигаться не сможет. — Он снова потянул на себя микрофон рации. — Центральный пост! Я Кордон-девять! Срочно прошу на связь!

— Я центральный пост. Что случилось опять?

— Общая тревога!

Странного вида вездеход вырвался наконец из лабиринта деревьев и медленно стал спускаться по пологому склону берега закованной в лед и покрытой снегом реки. У вездехода были очень широкие гусеницы и легкие, ажурные опорные катки, совсем не похожие на колеса от бронетехники. Размером машина была почти с БМП. Разве что заметно выше. Однако никаких признаков вооружения на ней не было видно. Остатки давно облезшей краски на корпусе говорили о том, что когда-то он был покрыт хромом. Сам корпус имел угловатую трапециевидную форму, чья ровная крыша представляла собой разделенную на одинаковые квадратные секции матовую поверхность какого-то черного материала. С обоих бортов корпуса имелись два странных цилиндра, направленных вверх. В передней части виднелись прикрытые защитными козырьками смотровые щели из черного непроницаемого стекла. Машина двигалась практически бесшумно. Хруст снега под широкими траками гусениц был громче, чем тихое монотонное урчание силовой установки. Вездеход остановился у реки. Его фары стали поворачиваться в своих глазницах, прощупывая темноту снежной ночи. Затем снова начал движение. Удельное давление машины было очень мало. Она буквально скользила по снегу, совсем не проваливаясь в него своими широкими гусеницами.

Вездеход быстро пересек Оку и стал подниматься по склону противоположного берега. Далеко впереди свет фар выхватил из темноты призрачные силуэты строений. На пути явно был город. Можно было подумать, что он заброшенный, но когда машина выбралась на ровную поверхность, то в свежевыпавшем снегу отчетливо виднелись следы проваливающихся ног и лыжная колея. Кто-то совсем недавно тут прошел. Причем не один. Но по крайней мере один из них был на лыжах. Вездеход снова остановился и стал шарить фарами. Ярко-голубой свет выхватил из темноты большой фанерный щит, воткнутый в снег. На щите красовалась наспех сделанная охрой надпись: «ЕСЛИ ТЫ ПРИШЕЛ С МИРОМ, ОСТАНОВИСЬ И ПОГАСИ СВЕТ».