Один Рё и два Бу - Гурьян Ольга Марковна - Страница 34

Вдруг сердце Корэдзуми сжалось, и дыхание колючим острием остановилось в горле, и тело похолодело так, что, казалось, сейчас упадет, бездыханное. И через бесконечное мгновенье сердце вздрогнуло и опять расширилось, и горячие волны крови кругами побежали от него, ударяя в голову и заливая глаза красным туманом.

«Как я раньше не понял и был так доверчив? Вот враг! Великий Дандзюро! От него все беды и несчастья. Это он своим пестрым портретом на театральной афише, это он своим проклятым искусство в долгий и жаркий летний день соблазнил бедного мальчика на побегушках. Это он обещал успех, богатство, и роли героев и — ненавистный скупец! — отступил от своего слова, пожалел поделиться своей славой, всю ее приберегая для себя и своего сына. И даже ничтожные роли одного из толпы отнял у меня и сделал черным слугой-невидимкой — куромбо. Старый, столько лет уж на сцене, позавидовал молодости, испугался соперничества, своим толстым телом заслонил путь. Кошка спит у очага, собака на сырой земле. Корэдзуми, подвинься…»

Черная тень неслышно выползла из угла и, покачиваясь, остановилась у локтя Корэдзуми.

— Дай мне светильник, — прохрипел голос Ханроку.

— Зачем? — шепнул Корэдзуми, но уже знал зачем.

Ханроку, не отвечая, отнял светильник. Корэдзуми услышал, как зубы Ханроку лязгнули.

Внезапно, громче грома, загрохотала деревянная колотушка. Выход! Занавеска, поднятая двумя шестами, открыла «дорогу цветов» и море голов под нею.

— Дандзюро! Дандзюро!..

«Дорога цветов» засыпана цветами, завалена мешками с рисом, кусками шелковых тканей — подношениями восторженных поклонников. Бледные, запрокинутые кверху головы, широко открытые, кричащие рты:

— Дандзюро! Дандзюро!..

— Ты самый лучший, самый великий!

— Ты лучший во всей стране!..

Дандзюро ступает на «дорогу цветов». За его спиной длинная черная тень, извиваясь, прижимается к нему. Язычок пламени в светильнике дрожит и колеблется. А за ними вторая тень — Корэдзуми нерешительно протягивает руку.

И вдруг, не оглядываясь, неслышно для зрителей, Дандзюро взбешенно шепчет:

— Корэдзуми, редька, о чем ты думаешь? Навалился на меня и дышишь мне в затылок. Подвинься, дурак!

— А-а-а-а!..

Красный туман в глазах сужается, сужается, сужается…

Ничего не видно, кроме блестящей маленькой точки — рукоятки кинжала за поясом Дандзюро. Она так сверкает, что смотрящие на нее глаза Корэдзуми перекашиваются. Чья-то рука поднимается, вытаскивает кинжал из ножен и вонзает его в затылок Дандзюро.

Благородный даже в смерти, Дандзюро медленно, прекрасным движением склоняется вперед.

МАТЬ

Так как он был черный человек и люди привыкли не замечать его, никто не обратил внимания, когда Корэдзуми спустился с «дороги цветов», пробрался между зрителей и прошел через «мышеловку». У выхода один из зазывал с удивлением посмотрел на него и опять отвернулся. Невидимый в уже поредевшей к вечеру толпе, Корэдзуми перешел через улицу и остановился у водоема напротив Ямамура-дза. Он зачерпнул воду в одну из стоявших тут кадочек, откинул капюшон и, припав к ней, долго пил, а потом смочил горячий лоб и щеки. Но так ужасен был внутренний жар, сжигавший его, что вода не охладила его и не утолила жажды, а мгновенно испарилась, так что ладони опять были сухи, а язык во рту тяжелый и шершавый. Несколько времени он стоял, тупо глядя на водоем. Ломило виски, и одежда давила на плечи. Корэдзуми снял черный балахон, аккуратно свернул, положил на землю и, оставшись в обычной выходной одежде, медленно отошел и шаг за шагом пошел дальше.

Постепенно это мерное движение привело его в сознание. Он понял, что идет по улице, но не мог сообразить, зачем и куда. Обрывки бессмысленных слов носились в голове, мелькали туда и сюда, как юркие ящерицы, которых не поймаешь за хвост, потому что только схватишь его — и он обломится.

«Я очень устал, — с усилием думал он. — Отчего я устал? — И, сразу ослабев, прислонился к стене дома. — Что я сделал, что так невыносимо устал?» Вдруг в хаосе мыслей появилась блестящая точка Она росла, вытянулась, поднялась в воздух, превратилась в кинжал и вонзилась в толстый затылок Дандзюро. Мгновенно Корэдзуми вспомнил все, и им овладел ужас. Он оглянулся, но никто не смотрел на него.

Какая-то танцовщица входила в поставленные на землю носилки. Из-под подола пяти разноцветных халатов мелькнула ее босая нога с круглой пяточкой. Девочка в тоненьком платье купила один каштан у продавца на углу. Каштан был раскаленный, она подкидывала его на ладонях и дула на него. Прошел торговец цветами, неся за спиной высокую корзинку, тесно уставленную ветками хризантем в простых бамбуковых вазах. Прошла дама, держа на руках собачку. Собачка положила ей голову на плечо и высунула розовый язычок. У порога дома сидел бочар и, мерно ударяя деревянным молотком, чинил рассохшуюся кадку. Спустив с плеча короткую куртку, выставив напоказ татуированную грудь, прошел пожарный. Никто даже взгляда не бросил на Корэдзуми.

«Еще никто ничего не знает, — подумал он. — Еще есть время что-то сделать, где-то спрятаться. Здесь, в переулочке, должен быть дом Хироси».

Но, когда он представил себе, как они, если они еще живы, встретят его, он громко рассмеялся. Девушка, несшая на голове корзину с мокрым бельем, испуганно оглянулась на звук этого смеха и поспешно перешла на другую сторону.

«Куда же мне идти?» — думал Корэдзуми. Но всем, кто был близок ему, кто приютил его и заботился о нем, — всем он отплатил в свое время, и расчеты были покончены, и счет закрыт.

Одно за другим всплывали в памяти лица. О-Кику, мертвенно-бледная, лежащая на полу разграбленной комнаты. Рокубэй со свернутой набок шеей, И тощий, облезлый пес, подбирающийся к его телу. Привратник в доме Исао. Нищенка в придорожной гостинице, иссохшей ладонью утирающая голодную слюну. И какие-то безымянные в темных улицах… Да неужели на всем свете нет никого, кому он не причинил бы зла?!

Внезапно, оттесняя все другие образы, проплыло по воздуху худое лицо в ореоле всклокоченных волос и большая, как мутный жемчуг, слеза выкатилась из-под опущенных век. «Мать!»

Жива ли она? О боги, пусть она будет жива! Она добрая и не ведет счет проступкам и возмездию. Как-то под Новый год они долго ходили с ней по праздничным лавкам, и она купила ему пеструю бумажную игрушку.

Она такая добрая. Как он мог столько лет не видеться с ней, даже не вспомнить ни разу? Пусть она будет жива! Всю свою жизнь он будет служить ей, как верный сын.

Один рё два бу — с этого началось. И сколько раз он мог их отдать, и не отдал. Если он отдаст их сейчас, все простится. Все, что было. А может быть, этого не было? Может быть, нечистая совесть вызвала в его воображении странный ряд преступлений и все это только сон? Он отдаст ей деньги и очнется в тесном чулане, и мать нагнулась над ним, и прядь ее волос щекочет его детскую щеку, и ему всего девять лет. Надо скорей отдать долг.

Он вынул кошелек и, опустив в него два пальца, начал перебирать монеты, но все сбивался со счета Тогда он присел на корточки, высыпал деньги из кошелька на землю и стал считать. Оказалось ровно один рё два бу. Он пересчитал снова, и снова число сошлось, ни больше, ни меньше. И, приняв это за счастливое предзнаменование, он сгреб деньги обратно в кошелек и быстро пошел по направлению к чайной.

Он вошел туда, и служанка почтительно встретила его у порога, опустившись на колени и упершись ладонями в пол. Она спросила, что ему будет угодно, а сама исподлобья оглядела с ног до головы. Невысокий стройный молодой человек, одетый скромно, но по моде в узорный халат, заправленный в широкие складчатые брюки. Немного бледный, но спокойный и самоуверенный. В протянутой руке держит кошелек. Лицо нежное, как у девушки. Служанка улыбнулась ему и повторила свой вопрос.

Он сел на подушку и спросил: