Один Рё и два Бу - Гурьян Ольга Марковна - Страница 33

— Нет, нет, — прервал Юмэй.

Но книготорговец не дал ему договорить и, взбираясь по лестнице на верхнюю полку, закричал оттуда:

— Я понимаю! Такие господа с утонченным вкусом не станут читать новые стихи, а всему предпочтут Басе. Вот его сборник «Сарумино — дождевой плащ обезьяны».

Корэдзуми громко рассмеялся.

— Черного цвета и с капюшоном? — спросил он.

Книготорговец вздрогнул от резкого звука и, отводя глаза от смотрящего на него снизу сердитого лица, неуверенно продолжал:

— Может быть, вам понравятся его «Весенние дни» или «Зимние дни»?..

— Прошу извинить меня… — начал Юмэй.

Но книготорговец спрыгнул с лестницы и полез под прилавок, восклицая:

— Я понимаю, понимаю! Такие ученые господа читают только очень древние стихи. У меня случайно есть прекрасный экземпляр «Собрания тысячи листьев» на цветной бумаге…

— Позвольте!.. — твердо сказал Юмэй.

— Прошу вас? — спросил книготорговец и остановился, склонив голову набок и разглядывая непонятных посетителей.

— В следующий раз, — сказал Юмэй, — сочтем за счастье приобрести у вас книгу. Но сегодня мы пришли по другому делу. Мы из Ямамура-дза. Драматург Цуруя занял у нас деньги под новую пьесу, и мы хотели бы получить ее. Нам сказали, что сейчас он живет в вашем доме.

— Цуруя? — сказал книготорговец. — Как же, как же… — И он снял со стены большой ключ.

— Что это? — спросил, недоумевая, Юмэй. — Разве он сидит у вас под замком?

— Конечно, он не такое сокровище, чтобы держать его взаперти в несгораемой кладовой, — ответил книготорговец. — Однако он стоил мне достаточно дорого. Постоянно приходил ко мне и занимал деньги, клянясь, что его пьесу на будущий месяц обязательно примут в театр. То называл он ее «Двойное самоубийство в вишневом саду», то «Мститель с горы Имасэ». Заглавия заманчивые, и я ему не отказывал. А между тем я узнал, что пьеса вовсе и не написана, а деньги, которые он выманивал у меня жалкими словами, уверяя, что девять его детей голодают и голодным криком мешают ему творить, — эти деньги он проигрывал и пропивал. Наконец мое терпение истощилось, я решил проучить его и приготовил ловушку. А тут как раз присылает он своего младшего подмастерья — мальчишку Ити. «Идем, — говорю я. — Деньги у меня на втором этаже». Отвел его в пустую комнату и запер. Не проходит и часа, прибегает второй подмастерье — Иттю. «Не видели ли вы Ити?» — «Как же, — говорю я, — сидит наверху и угощается рисовыми пирожками. Не хочешь ли отведать?» Отвел его в ту же комнату и запер. Является Итидзан, помощник Цуруи. Самоуверенный молодой человек, и я его терпеть не могу. Говорит так небрежно: «Учитель посылал к вам Ити и Иттю, и они куда-то исчезли». — «Они здесь, — говорю, — просили у меня денег». «Да, да, — говорит он, — а где же деньги?» — «Наверху», — говорю я и запер его гам же. Наконец уже под вечер пожаловал сам Цуруя и кричит: «Я послал к вам Ити, он не идет. Я по-слал за Ити Иттю, он не идет. Я послал за Иттю Ипгдзана, он не идет. Где деньги?» — «Ждут вас, — говорю я. — Пожалуйте наверх». Запер за ним замок и сказал на прощание: «Ни одного бу ты не получишь, пока не напишешь пьесу и не вернешь долг». Теперь они все четверо сидят и пишут, а еду я им сую сквозь кошачью лазейку в дверях.

Пока книготорговец рассказывал это Юмэю и Корэдзуми, они успели подняться по лестнице и остановились у запертой двери. Книготорговец вставил ключ в замок и, надавив, повел его справа налево. Ключ заскрипел, выталкивая замок и освобождая скобы.

В четырех углах комнаты стояло четыре низких столика. На каждом лежала длинная полоса бумаги, частично исписанная, и мокрые кисти сохли на подставках. Но все четыре обитателя комнаты, растрепанные и полуобнаженные, столпились в ожесточенном споре у холодной жаровни, и сам Цуруя, размахивая длинным чубуком трубки, кричал:

— Я приказал тебе зарезать его! Как ты смел ослушаться?

Я не могу убивать по приказанию, — возражал Ити. Голос у него ломался, и он то пищал, то всхрипывал. — Я не согласен его резать! Это против моих убеждений!

— Зарежешь! — кричал Цуруя. — Зарежешь!

Тут он увидел вошедших и, повернувшись к книготорговцу, воскликнул трагическим голосом:

— А-а, коварный злодей, ты пришел навестить своих узников и еще привел с собой досужих зевак? Так полюбуйся же на горькую участь таланта! Мало того, что постоянно терплю я жестокую нужду! Что наша работа не пользуется у людей уважением! Что считают нас пониже актеров и немногим выше нищих! Еще собственный мой подмастерье не желает меня слушаться! Я придумал сюжет и распределил между моими помощниками отдельные сцены, предоставив каждому свободу в развитии действия и создании характеров. Однако они обязаны подчиняться необходимости сюжета…

— Есть о чем спорить, — с презрением сказал книготорговец. — Сели бы и написали поскорей и вернули мне мои денежки.

— Я тоже удивляюсь тебе, Цуруя, — сказал Юмэй. — Все равно актеры переделают пьесу, как им покажется лучше. На театральной афише не напишут твое имя, и не ждут тебя слава и одобрение зрителей. Делай так, как приказал тебе Дандзюро, и все будет хорошо… Идем, Корэдзуми.

Они ушли, и книготорговец опять повесил замок на дверь…

На улице у входа в дом Дандзюро они снова увидели Ханроку. Он сидел все в той же позе, только еще больше согнулся.

— Прошу тебя, уходи! — сказал Юмэй. — Я тебе же желаю добра.

Ханроку нехотя встал, посмотрел и отвел глаза. В его взгляде была такая холодная, такая невыносимая ненависть, что Корэдзуми вдруг понял, зачем он дожидается Дандзюро.

ВЕЛИКИЙ ДАНДЗЮРО

Там, где актерская уборная переходит в «дорогу цветов» и отделяется от нее занавеской, у самого выхода висело на столбе круглое зеркало. Актеры ненадолго останавливались перед ним, чтобы, всмотревшись в отражение грима и костюма, проникнуться духом изображаемого ими лица. «Глядя на сосну, чувствуй подобно сосне. Глядя на бамбук, чувствуй подобно бамбуку».

Корэдзуми остановился и посмотрел в зеркало — оно было черное и пустое: ничего не отражало, кроме черной пустоты. Он удивленно поднял руку ко лбу и не увидел ни лба, ни руки, только чернота в зеркале на мгновение заколебалась и застыла. Где привычные ежедневные черты милого лица, нежного, как лицо девушки? Или взамен его пестрый грим самурая или придворного? Ничего нет.

Что же он надеялся увидеть? Ведь теперь, с сегодняшнего утра, он — куромбо, черный человек, человек-невидимка. Тело закутано в черный балахон, лицо закрыто черным капюшоном. Корэдзуми печально улыбнулся — зеркало не отразило улыбки.

Обезьяне тоже нужен плащ…

Куромбо — театральный слуга — во время представления подает и уносит необходимые на сцеп о предметы. Он расправляет складки костюма, когда актер садится, он помогает ему спустить перед боем одежду с правого плеча, а затем снова надеть ее. После длинного монолога подает актеру чашечку с чаем, который актер пьет, отвернувшись от зрителей. Вытирает ему пот с лица после утомительной сцены. Кладет и убирает подушку у его ног. Освещает его лицо свечой, привязанной к длинной палке. Если актер забыл слова роли, подсказывает ему. И в промежутках между этими услугами стоит на коленях в дальнем углу сцены, повернувшись спиной к зрителю. Его не видят, не замечают.

— Корэдзуми, подвинься.

Чернота медленно откатилась налево, будто занавес. Вместо нее в зеркале возникло поразительное лицо.

Нечеловечески огромные глаза, поднятые углами к вискам, узкий рот, темной дугой опущенный книзу. Волосы завились, как черные змеи, поднявшиеся дыбом, чтобы смертельно ужалить. Страшное своей силой лицо, раскрашенное синей и красной краской, напряженное страстью, искаженное вдохновением. Великий Дандзюро!