Штрафники - Свирский Григорий Цезаревич - Страница 87

Время приоткрыло многогранный, глубокий смысл чичиковской авантюры. Оно прежде всего по-новому осветило образ милейшего Павла Ивановича, который, доехав до Москвы и самолично взяв в руки вожжи, стал кровавым кошмаром советской страны.

Кто теперь не понимает: птица-тройка несла и все еще несет по нашей земле сонмище государственных чичиковых, занятых совершенно тем же самым, что и герой Гоголя: выдает оно за святую, вечную истину отравную надежду "кто был ничем, тот станет всем..."; "вечно живое" и "единственно правильное" учение о социализме в одной стране и прочие постулаты, следуя которым "жить стало лучше, жить стало веселей"; десятилетиями снимаются "невиданные урожаи" и - торжествует изобилие... танков и ракет, от которых сейчас никак не могут избавиться...

"Русь, куда ж несешься ты?"

Время ответило и на этот вопрос. По крайней мере, для миллиона демонстрантов-москвичей, поднявших над головами транспарант: "70 лет в никуда".

Государственных чичиковых в истории России - млечный путь. Такая вот печальная подробность...

Чичиковы в литературоведении, естественно, шли плечом к плечу с чичиковыми в политике и экономике. Принцип подмены и недоговоренности, уводящий от обобщений, был заложен в систему гуманитарного образования. Этой дорожкой, сознательно или бессознательно, шли все... Слов нет, иные из литературоведов обо всем значении образа Павла Ивановича и не догадывались. Недоставало ни смелости, ни широты взгляда. Тем не менее и они чувствовали инстинктивно, что в ту сторону и вообще по сторонам лучше не глядеть...

В результате десятки лет издавалась и переиздавалась миллионными тиражами постыдная жвачка, которая отвратила от русской литературы не одно поколение.

Многотомное академическое издание послесталинских лет "История русской литературы" по сей день - пособие и опора целой армии учителей, журналистов, социологов. Гиганты русской литературы в нем все как на подбор подслеповатые недоумки.

Гоголь, утверждает исследователь, смог понять "стремление русского народа вперед... но увидеть то направление, по которому должно идти это движение вперед, не смог..." (История русской литературы, 1955, т. 7).

Федор Михайлович Достоевский в "Бесах", само собой разумеется, выразил "предвзятую реакционную концепцию" (там же, т. 9). Иван Сергеевич Тургенев докатился до того, что пришел "к религии, о мрачной и антигуманной стороне которой он так сильно и глубоко говорил сам" (там же, т. 8). С Иваном Александровичем Гончаровым еще хуже: "Философский материализм, политический революционализм, социалистические теории остались чужды Гончарову" (там же). Мог бы стать подлинным русским классиком без малейшего изъяна Владимир Галактионович Короленко. Увы! "В. Г. Короленко стоит в стороне от рабочего движения..." (там же, т. 9). И так о каждом русском классике: "не постиг", "не осознал", "стоял в стороне..." О каждом, кроме, разве, Чернышевского, который (что может быть величественнее!) звал Русь к топору.

Да, классики русской литературы XIX века "единственно правильного пути" не ведали. А кто же ведал, кроме ученых-академистов, которые много лет подряд выверяли свои работы по последней передовой "Правды"? Кто они, те новейшие классики, которые, по убеждению авторов академических томов, писали на века?..

"Не надо! - взмолится читатель. - Кто забыл газетные полосы с длинными списками лауреатов Сталинских и Государственных премий по истории, философии, литературе и литературоведению?!"

Перечитаем академическое издание, в таком случае, под другим углом зрения. Размышляли ли в стихах или прозе советские знаменитости о своем месте в литературном ряду? Если размышляли, какие мысли вызывали безусловную поддержку ученых-исследователей? Отнюдь не в годы, когда звучал призыв "сбросить Пушкина с корабля современности"...

Демьян Бедный, скажем, поставил вопрос ребром: кто народнее - Иван Андреевич Крылов или он, Демьян Бедный?

"Конечно же, Демьян Бедный", - солидаризируется исследователь с Демьяном: "В большевистской идеологии Д. Бедный видит первооснову народной поэзии". И чтоб уж не оставалось никаких сомнений, горделиво цитирует нового классика: "Скотов, которых он (Крылов. - Г. С.) гонял на водопой, // Я отправлял на живодерню" (академическая "История русской советской литературы". Т. I. 1958. С. 281).

Самые проникновенные строки тех лет, как мы помним, нередко посвящались именно тем, кто "отправлял на живодерню": "Не хочу хвалить чекистов - мне дали смычок для моего сердца", - захлебывается от счастья зек - герой Н. Погодина. История русской советской литературы под редакцией П. С. Выходцева и сорок лет спустя (Москва, 1974. С. 700) с полнейшим одобрением воспроизводит подобные театральные заставки эпохи "канальных перековок", скрывавшие убийство десятков миллионов невинных людей. Пытается реанимировать свою "вечную правду"...

Когда я поглядываю на Монблан академических изданий, в памяти невольно возникает отец Федор из бестселлера нашей юности "Двенадцать стульев", человек корыстный и литературе тоже не чуждый: когда печальные обстоятельства загнали его на совершенно отвесную скалу, он завершил поиски своего счастья высоким поэтическим порывом. "И будешь ты царицей ми-и-и-ра, - пел он со своих высот лишенным приятности голосом. - Подр-р-руга ве-е-ечная моя!"

Отца Федора, как известно, снимала с высот пожарная команда из Владикавказа.

Снисходительное время наконец вызвало пожарную команду и к вам, дорогие авторы академического многотомья, монографий, диссертаций, школьных учебников. Рядовые читатели, а также преподаватели русской литературы как в России, так и на Западе, хотели бы спросить вас, как скоро вы спуститесь вниз, к так и не одолевшим ваших высот Льву Николаевичу Толстому, Федору Михайловичу Достоевскому, Николаю Васильевичу Гоголю, пророчески посадившему на свою волшебную птицу-тройку Павла Ивановича Чичикова несчастье России, ее рок?

Заждались классики.

Москва, "Горизонт", №6, 1991.

АЛЕКСАНДР ТРИФОНОВИЧ ТВАРДОВСКИЙ - ШТРАФНИК ИЗДЫХАЮЩЕЙ ВЛАСТИ

"Самый опасный дракон - издыхающий" (Восточная мудрость).

...Мое сотрудничество в журналах началась в тот день, когда я, в то время студент МГУ, принес в "Новый мир" свою повесть о студентах-филологах, не ведая, что вступил на заминированное поле. Хотя мог бы и догадаться, когда здесь же узнал о приеме Сталиным комитета по премиям его имени...

Наверное, мне целесообразно рассказать о том, давно забытом. Ибо все это вовсе не столько история моих литературных удач и неудач, а история нашей культуры... Правда, я уж по многолетнеу опыту знаю, любую удачу "инакомысла" гебисты немедля превратят в его неудачу. Любой плюс выдадут за минус, чтоб "инакомысла" принизить: именно этому-то их и учили... Но... собаки лают, господа, - а караван идет. У каждого свое дело.

Комитет по сталинским премиям выдвинул на высокую премию книгу "Студенты" Юрия Трифонова, ученика Констанина Федина. Обсуждения прервал Бубеннов, автор повести "Белая береза": -Товарищ Сталин, - вскричала "Белая береза". - Трифонову давать премию нельзя. Поступая в Литинститут, Трифонов обманул нас, скрыл, что его отец арестован КГБ...

Фадеев стал белым, как смерть. Сталин пыхнул трубкой, спросил холодно, неторопливо, кем представлена книга, а, узнав, повернулся к члену редколлегии "Нового мира" К. Федину. Тот медленно сползал со стула...

- Тылантлива ли кныга? - поинтересовался. - Тылантлива, считаете? - С минуту молчал, оглядывая перепуганных писателей. - Ну, так пусть идет...

- Чего вдруг вылез Бубеннов? - позднее спросил я у старого писателя, который, как и я, получал в "Новом мире" очередной "кирпич" - рукопись для рецензирования.