Штрафники - Свирский Григорий Цезаревич - Страница 54

Остальные книги я проглядывал уж с большим интересом. Наткнулся на папки с бумагами, написанными явно рукой Конягина. "Уход Толстого". Ф.М. Достоевский, "Братья Карамазовы"... А вот и новенькие, 1970 года издания. Где издано - неизвестно. Раскрыл наугад, стр. 30:

"...социализм... по преимуществу есть атеистический вопрос... вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю".

- А это откуда? - спросил, не удержался. Но Конягин, видно, еще не исчерпал своей главной темы. От моего вопроса отмахнулся.

- Обратили ли внимание на мою любимую икону? - Он даже поставил на стол бутылку со штопором в пробке. Недовертел... - Покров Божьей Матери. Главная казачья икона... Поелику я коренной казак, из станицы Темрюкской... - оборвал самого себя, заметив мой взгляд в сторону накрытого стола.

- Гость не евши, не пивши, а я ему... - потянул меня к столу, продолжая объяснять:

- Казаки всегда гуляют на Покрова. Это наш главный праздник.

- Теперь я, наконец, понимаю, почему СМЕРШ так хотел вас прикончить.

- Нет, тогда я еще не веровал, был образцовым советским офицером. Точнее сказать, не совсем образцовым, с идеями: иконку в чехле, дар матери, правда, носил, говоря друзьям - амулет. А вот на своей собственной шкуре, что свои пострашнее чужих, в том самом сорок треклятом году и постиг...

Проговорили до утра. Конечно, "русс-фанер" вспомнили, конягинский проект. "Подснежников", которых мы отдирали от мерзлой земли... Не заметили, как перешли на "ты". Светать начало - заснули. Открыл глаза чайник свистит. Конягин взглянул на меня как-то требовательно, деловито, не по-вчерашнему.

- Ну, чайку, да пошли...

Я уж не спрашивал, куда. Слава Богу, вовремя опамятовался. Сказал виновато, что в гостинице двоих историков оставил, в коридоре дремлют. Захватим их?

- Можно! - казалось, удовлетворенно произнес Конягин, надевая кожанку. - Из Москвы? Подпольные паломники?

- Историки! Из Московского университета!

Конягин усмехнулся безгубым ртом:

- Историки - не люди, что ли?

"Подпольные паломники" завтракали. В полночь им открыли номер с красной дорожкой, "броню райкома партии". Обрадовались нам. С местным человеком всегда больше узнаешь.

Выбрели на сырой ноябрьский снег. Какой-то пожилой человек, который спал в коридоре на раскладушке, догнал нас, спросил дружелюбно:

- Не возражаете, я с вами? - И, надевая офицерскую фуражку без звезды, кивнул Конягину. Похоже, не первый раз тут человек.

Двинулись к Оптиной Пустыни. Прямо по снежной целине. От гостиницы в ту сторону ни одной тропочки. Набрели на современный памятник - черную минометную трубу, занесенную снежком.

Историк, в ватнике и потертых джинсах, достал фотоаппарат, а Конягин сказал со своей обычной усмешечкой:

- Памятниками войны интересуетесь? Не помешает вашим планам, если я вам покажу еще что-то.

Двинулись за Конягиным всей группой. Притопали к чугунной плите. Памятник в честь битвы 139... года. Последняя цифра стерта. Историки защелкали фотоаппаратами. XIV век! Надпись можно прочесть, но не без труда. "Козляне совет сотвориша изыти на полки татарские, изшедши из города и нападши на полки татарские и убиша от татар 4 тысячи и сами бы избиены быши".

Постояли молча.

- У вас, евреев, есть такое место. Как называется? - спросил Конягин, обращаясь не то ко мне, не то к историкам.

- Вы кого подозреваете? - с усмешечкой спросила Архипова, поправляя свой оренбургский тюрбан. Насмешливые армянские глаза ее сузились. Круглое белое лицо северянки раскраснелось. - У евреев это называется Масадой.

- Вот-вот, у евреев есть Масада, а у русских - Козельск. Козельск не сдался татарам, полег до единого... Масаду знает весь мир, а кто знает Козельск? - И он молча двинулся в сторону, я шагнул за ним, глядя на его лысоватый затылок, словно это помогало мне постичь, чем, в конце концов, живет человек. Уж не из русопятов ли? А может, просто жидомор? Останемся один на один - потрясу за грудки.

- Извините, хочу обратить ваше внимание и на мост... Если это входит в ваши планы.

За каждый свой шаг Конягин почему-то извинялся. Казалось, невзрачный однорукий провинциал в истерханной кожанке до колен извинялся перед столичной публикой.

Я беззвучно посмеивался, прислушиваясь к его нескончаемым "извините". Ох, это конягинское уничижение паче гордости...

В сорок втором он был куда открытее, резче, проще. А говорил сложнее. "Много слов в охапку берет", - помнится, смеялись технари. Сейчас все наоборот. Говорит проще...

Вступили на мост через Жиздру. Подошли к чугунной ограде с круглыми набалдашниками.

Морозец. Река парит. Внизу, на специальных подмостках, гомонили женщины с корзинами, полными белья. Одна из них полоскала что-то. На ее руках были надеты длинные перчатки крупной самодельной вязки, а сверху резиновые. Полощет и ведет с остальными разговор о том, что надо бы послать кого-нибудь в Москву... "Пообносились все..."

- Здесь женский клуб города Козельска, - сказал Конягин. Мы засмеялись.

Мост был бетонный, широкий и вел в сторону какой-то магистрали. Конягин задумался, что ли, дал нам отмахать метров двадцать лишних, а затем окликнул:

- Вы куда?.. К Оптиной Пустыни, - он усмехнулся горьковато, - берите влево, круче, выходите на тропку, во-он туда, по леску. - Объяснил, когда мы втянулись в сосновый лесок, припорошенный снегом, что мост построен в советское время и, естественно, ведет не туда...

Остановившись, показал на реку.

- Была тут у монахов переправа, да Бог с ней, с переправой, - снова зачастил он "конягинскими периодами", едва дыхания хватало. - На берегу, вон там, метрах в пяти от Жиздры, видите, овражек, за ивовыми кустами, там пробился родник. Серный родник, глубинный; ранее он был в другом месте, между Оптиной и скитом, покажу потом, назывался "Пафнутьев колодец", со святой водой; завалили колодец, забили цементом... Как почему? На дворе пятилетку громоздят в четыре года, а тут, страх Божий, паломники идут и идут, как триста лет назад, и исцеляются, главное. Одни верой, другие сернистой водой... Забив родник цементом, дали депешу в область, мол, святой воде конец, а она, глядь, прорвалась в другом месте.

Так и все. Заваливай святой родник - не заваливай...

Профессор Архипова исторического оптимизма Конягина, видно, не разделяла. Человек наблюдательный, тут же заметила, что от надвратной церкви на крутом берегу Жиздры остались рожки да ножки...

Конягин вздохнул только, повел нас к монастырю.

- Хотите, я вам покажу могилы старцев Макария и Амвросия?

Крупно зашагал мимо развалин к низинке за церковкой. Кое-где раскиданы могильные памятники. Скорее всего - старое заброшенное кладбище. Остановился на открытой полянке, где неподалеку, в двух местах, снежок был тщательно заметен и лежали вместо цветов свежесрубленные еловые ветки.

- Это происходит каждый день, постоянно, и никто не знает, кто кладет ветки и цветы на могилы старцев... Когда было столетие со дня смерти Амвросия, все певчие Загорской Лавры прибыли в Оптину Пустынь. И пели и день и ночь... И люд стоял не евши, не пивши...

Не только часовенки над могилами старцев снесены начисто, нет и плит, даже могильных холмиков, как видите, нет, сровняли с землей; несколько раз сравнивали. Да подымается земля на этом месте. - Он постоял, трудно дыша, унимая в себе что-то подступившее к горлу. - Сами видите, пробивается наш родник... Пробивается... - Конягин улыбнулся светло; если бы не почернелые искрошенные зубы, улыбка его казалась бы победно-молодой. И сразу принялся жарко рассказывать о старце Амвросии, к которому, видать, питал особое чувство.

- Двести-триста верст шли к нему страждущие, пешком шли, чтоб повидать старца, почерпнуть его отрезвляющей мудрости... Амвросий, как вы слышали наверное, потряс Федора Достоевского. Старец Зосима в "Братьях Карамазовых" с него написан. Помните, конечно, Зосиму? - Улыбка с костистого лица Конягина не исчезала. - Константин Леонтьев, не мне вам рассказывать о гениальных философах... так вот этот самый Константин Леонтьев, что менее известно, принял тайный монашеский постриг и жил здесь, в Оптиной, под рукой Амвросия...