Хонсепсия - Легостаев Андрей - Страница 3

Но в один прекрасный миг (как и сейчас он был на дюйм от гибели) он понял, что целей больше нет, как и каких-либо желаний. Тогда и открылась ему истина — все преходяще, все поддается старению, гниению, тлению… Что же вечно? Есть, есть что-то, но что? Битва за идею? Какую? Анри проповедовал веру катар о добром и злом боге, а потом сражался на стороне крестоносцев за Святую Троицу и не верил ни во что, помня, что сотни лет назад миром повелевал всемогущественный Зевс, от всемогущества которого остались лишь мифы да анекдоты.

Анри был посвящен во многое и еще совсем недавно думал, что ему открыто все — он незримо вершил судьбами мира. Сейчас он понимал, что известно ему почти ничего, а его сакральные знания, которые он приобрел таким трудом — лишь маленький фрагмент огромной мозаики, пытаясь представить размеры которой легко потерять рассудок.

Женщины, золото, власть — мишура, ерунда, фетиш для невежественных и возомнивших о собственном величии людишек, решивших, что держат в своих руках весь мир. Внешний круг… Те же, кто удостоились великой чести войти в Круг Внутренний, где и творится большая политика, те не на виду, в скромных одеждах удовлетворяют насущные потребности дешевым вином и пищей без изысков, у них нет плотских желаний.

И он попал в этот круг избранных, он выдержал все испытания, через которые проходит один из дюжины дюжин, да и то не всегда. И он работал, забыв о себе, думая лишь о людях. О людях, которые, тем не менее, превратились для него лишь в пешки на огромной, расчерченной границами королевств, доске мира.

Но потом последовал ряд досадных неудач, происшедших не по его вине (и обстоятельства бывают выше самых высших сил), и он почувствовал, что семь его товарищей вынесли ему смертный приговор. Он не стал дожидаться приведения его в исполнение. Как и сейчас. Он бежал. Бежал из круга вершителей судеб, чтобы прямиком явиться к порогу их хозяина. Впрочем, лица владыки мира, анонимного бога, живущего среди людей, он не увидел — тот всегда ходил в накинутой на лицо, пришитой к никогда не снимаемой шапке меховой маске с прорезями для глаз, и был он немногословен. Он жили вдвоем в горной хижине — не такие там горы как здесь, все залиты солнцем и жизнью, светлые горы. Они питались водой из живительного ручья и скупыми плодами и трофеями, что добывал Анри (тогда его вновь именовали иначе) в пригорных рощицах. И думали — о судьбах мира. К ним изредка являлся один из бывших его семерых товарищей по Внутреннему Кругу (бросил при первой встрече удивленный взгляд на Анри, но ничего не сказал) и делал подробные многочасовые доклады о происходящих в мире событиях.

Иногда, всего несколько раз за годы, проведенные в хижине, Анри встречал в горах чудного монаха в потрепанных и высветленных солнцем одеждах с белым неподвижным лицом и вел с ним непонятные разговоры, не зная ни кто собеседник, ни откуда. И всегда какое-то странное впечатление оставалось у Анри после подобных встреч. Последняя же встреча, происшедшая месяц назад… Монах просто и буднично велел Анри убить человека в меховой маске. Простым равнодушным тоном сказал, — но повелел. И Анри понял, что странный незнакомец имеет право приказывать.

Анри ослушался приказа. Он не пожалел молчаливого старика в маске, нет, сердце его давно забыло такое чувство, как жалость. Он испугался неведомых бездн, которые исторгли странного монаха с бледным неподвижным лицом. Он бежал. Он пробрался в Тулузу, устроился переписчиком при цистерцианском монастыре. И очень срочно почувствовал, что жить ему не дадут. Он приговорен в очередной раз, но теперь вердикт вынесен окончательный и обжалованию не подлежит. Он слишком часто сам выносил подобные приговоры, чтобы знать — малый или большой срок отпущен, но обреченному не жить. Во всяком случае, в христианских странах. Если бежать далеко на юг, за море, за черные земли, и еще дальше, минуя пустыни Магриба, — может туда руки его палачей не дотянуться.

Но его настигли раньше, гораздо раньше.

Впрочем, еще не настигли — он висит над пропастью, но продолжает жить,

Солнце, наконец, оставило этот мир без своего ласкового внимания и на еще серое небо вывались ущербная луна, не обещая много света в предстоящую ночь. Появились первые самые наглые звезды — ходят легенды, что это глаза душ бывших великих завоевателей взирают на своих преемников.

Веревка сползла аж под грудную клетку, затрудняя дыхание и задрав рясу, обнажив перед камнем его волосатые грязные ноги. Вид его был нелеп и смешон, но как часто самые великие бывают нелепы — наедине, когда их никто не видит…

Летняя ночь июня шесть тысяч семьсот тридцать второго года от сотворения мира, или тысяча двести двадцать четвертого от рождества Христова. Или сорок девятого от рождества его, нареченного Андреем. Перелом года, ущербная луна, отроги Пиренейских гор — богом забытое место… Он не заметил, как заснул. Заснул в этом странном и неудобном положении, раскачиваясь над пропастью, на дне которой усыпляюще журчал ручей.

Глава вторая

Ночью он вздрогнул от приглушенного грохота — будто титанические тараны били в не менее титанические ворота, но очень далеко отсюда. Он мгновенно проснулся, но ничего не мог понять, хотя сразу вспомнил, где он и почему. Где-то далеко-далеко словно рухнули скалы, и лишь приглушенный гул и невнятная дрожь земли докатились до обрыва.

До рассвета было еще далеко, луна, как и ожидалось, не освещала ничего, к тому же небо застлали рваные тучи. Он подумал и решил рискнуть, выбраться наверх и до рассвета покемарить на твердой земле. Неизвестно какой предстоит день, расточать силы неразумно.

Странно, несмотря на усталость подниматься по тонкой веревке показалось легче, чем спускаться. Он закинул ногу на край обрыва, выбрался целиком и прислушался, стоя на четвереньках, подобно хищнику на охоте.

От выхода из ущелья слышался неявный шум — то ли ветер шебуршит, то ли кто-то храпит. Подкравшись чуть ближе, он понял, что это конский храп, смешанный с человечьим дыханием. Наверное, это те четверо, что были посланы обследовать ущелье, не отважились ночью ехать в замок по такой непредсказуемой тропе.

Предательская луна почти ничего не освещала, но единственный глаз Анри неплохо видел в темноте.

Решение пришло как всегда сразу: конь — это путь к спасению. Незначительную преграду в виде четверых бойцов он не брал в расчет, таким вещам обучен. И поделом охотнику нарваться на зубы потенциальной жертвы. Охота, знаете ли, занятие обоюдно опасное…

Люди и кони лежали у насыпи, с противоположной от обрыва стороны тропы. Любая ошибка была смерти подобна, и Анри решил не надеяться на единственный глаз, а выждать до первого света. Чего-чего, а ждать он умел.

Он притаился за валуном, от которого до спящих было около двадцати шагов, и закрыл глаза. Он умел спать, одновременно бодрствуя. Когда ждешь, время ползет, словно улитка по склону, кажется, что эта ночь навсегда. Но Анри давно не обращал на это внимания. Он спал, но знал, что рассвет не пропустит.

Едва мрак ночи стал рассеиваться, так что можно было уже что-то различить, солдат, сдуру легший крайним, расстался с этим миром, не поняв, что произошло. Анри легонько потрепал его по плечу и, едва тот проснулся, вонзил клинок прямо в сердце. Чистая грамотная работа — иного и быть не могло. Но Анри не упивался первой победой, осторожно пробрался к следующему. Его даже не удивляла беспечность этих людей, которым он уготовил смерть, что в незнакомых местах они не оставили часового, чтоб берег покой остальных. Он уже повидал на своем веку множество подобных раззяв, считающих себя неуязвимыми и сильными. Он знал цену человеческой жизни — не дороже комариного звона.

«И никогда не молись ни об одном из них, кто умер, и не стой над его могилой»…

Второй отправился вслед за товарищем на встречу с Богом так же тихо и спокойно. Анри выдернул кинжал.

Всхрапнул во сне почуявший запах крови конь и тот человек, что лежал с противоположного края, поднял голову.