Хмельницкий. - Ле Иван - Страница 38

— Максим под кедром в лесу. Только к обеду расправились мы с остатками голомозых…

Сосредоточенные здесь после многодневных боев с турецкими войсками казацкие сотни Перебейноса оказались в затруднительном положении. Капитуляция Бетлена перед Веной будто бы завершала освободительный «бунт» графа, но и обрекла на безделье охочекомонные его войска, состоящие из украинских казаков, польских жолнеров-лисовчиков, итальянских волонтеров и других воинов. Это поставило перед ними сложные, почти неразрешимые задачи. Особенно трудно приходилось казакам. Что делать дальше, где применить свои военные способности или даже отдать жизнь, если на Украине шляхта обрекла их на гибель? Все они несправедливо осуждены королевским судом на позорное изгнание и на смерть. Куда теперь податься им, к кому присоединиться? Ведь ни в Чехии, ни в Венгрии они не получат свободных поселений. А вернуться на родину — увы, несбыточные мечты!..

— Несбыточные мечты!.. До тех пор, пока сам народ Украины не станет хозяином своей земли, мы только во сне будем видеть ее, — сказал Максим Перебейнос, как бы вслух обобщая свои мысли.

— Может быть, Сулиме удалось договориться о нашем присоединении к отрядам лисовчиков? Ведь мы тоже называемся здесь лисовчиками. Потому что это мудреное греческое название — элеары — чуждо казакам. Правда, скрывает немного, кто мы. Не для казака оно, не для запорожца, — включился в разговор со старшим Иван Ганджа.

— Название лисовчики тоже не для нас, дружище Ганджа, — вставил свое слово и Базилий Юркевич. — Вот так могут принять нас и паны Стройновские. А потом, как Бородавку, на королевской веревке повесят. Переменить бы нам имя, гайдуками, что ли, назваться. Или уйти в горные ущелья да и поселиться там.

— А может, с итальянскими волонтерами двинуться в Италию!.. Передавали, что они тоже собираются отправиться домой… Эх, жизнь, жизнь! Отправиться домой, а их дома, как и наши, испанские захватчики между своими графами делят, — с печалью в голосе сказал кто-то из казаков.

Но джура, стоявший в дозоре на берегу, положил конец этим разговорам. Он наконец увидел, как с противоположного австрийского берега Дуная отчалил челн с живым Иваном Сулимой.

— Только почему-то он не один плывет, а в сопровождении вооруженного лисовчика. Был и третий с ними. Но, по-видимому, тот передумал плыть.

22

Перебейнос хотя и встал с замшелого камня, но не пошел на берег Дуная. Необычно для такой поры дня потянулся, отвернувшись, да так, что кости затрещали. «Дай мне совет, мама…» — чуть слышно затянул песню, как всегда, когда волновался в трудные минуты. Черные, лихо закрученные кверху усы слегка шевелились, и чуть приоткрывались скованные печалью уста. Негромкая песня, навеянная тоской, порой и совсем затихала. Мужественное, изуродованное оспой лицо его, непроницаемое даже для друзей, словно застыло в тяжелом раздумье. Заунывное пение — это вроде подбирания ключа к воротам, за которыми прячется его капризная судьба…

Думал ли Максим и о себе в эти тяжелые для его войск дни? Ведь он хорошо знал, что шляхетская Польша не отменит своего приговора и снесет ему голову. Сулима, да и многие другие казаки еще могут надеяться на милость короля. Но для него, Максима Кривоноса, атамана, никто не вымолит этой милости у кровных врагов. Да, Кривонос думал и о себе, напевая любимую песню, будто советуясь со своей матерью…

Так и стоял Максим в лесу, окруженный утомленными последним боем казаками, лежавшими под деревьями в ожидании возвращения Ивана Сулимы.

Иван, похудевший, измученный, но с задорным блеском в глазах, вдруг оторвался от сопровождавших его казаков и бегом бросился к своему боевому атаману и другу.

— Брат, дружище! — воскликнул, бросаясь в крепкие объятия рослого атамана.

— Наконец-то! С ума сойти можно, пока дождешься тебя, бесшабашного. Двоих замучили, проклятые, а он… — бормотал Перебейнос, по-братски прощая настойчивость побратима, радуясь его возвращению живым и здоровым. После того, как первых двоих парламентеров казнили, отчаянный Сулима все же рискнул отправиться к лисовчикам Стройновского для переговоров.

— Ну о чем договорился, рассказывай. Измаялся, дожидаясь тебя. Наверно, там радуются, что Бетлен продался цесарю, прельстившись троном венгерского королевства, обещанным ему в Австрии.

— Есть о чем рассказать, панове казаки. Да и у лисовчиков дело швах. Цесарь собирается их тоже прибрать к своим рукам… Да вот пускай лучше наш побратим Юрко Вовгур расскажет вам о том, что творится на том берегу. Ротмистр Хмелевский, которого и у нас в Чигирине знают, наверно, уже раскаивается в том, что пошел с полковником Стройновским. Казацкие полки да… и некоторые польские встревожились и гудят, как пчелы в улье перед вылетом роя. А тебя, брат Максим, ненавидит, да еще как ненавидит польская шляхта.

— Не за что им любить нашего брата. Тебя, Иван, тоже миловать не будут… Да я не отговариваю. Идите, братья, объединяйтесь. Поклонитесь нашей матери Украине!.. До каких пор вам томиться на чужбине? Только глядите в оба! Берегите свои головы, чтобы не отрубили их вам ненасытные королевские палачи.

— А ты, Максим, все-таки решил? — с тревогой спросил Сулима.

— Сама судьба решает за нас. Куда нам деваться теперь с таким отрядом в сотни душ? Гайдуки? — махнул рукой. — Только название. Верно кто-то предложил — уйти вместе с итальянскими волонтерами, забыв свои имена, данные родителями. Куда идти вот таким осужденным на смерть, как я, как Базилий, да и многие другие… Но остальным советую пристать хотя бы и к таким полякам, как Хмелевский. И вместе с польскими региментами возвратиться на родину. Я согласен даже в отряде черного Люцифера пойти, только бы на Днепр!.. Может, и под чужим именем, только бы домой, на родную землю! Да отыщут меня и там проклятые шляхетские борзые. А польские простые люди такие же братья хлебопашцы, как и мы. В труде мы роднились с ними, а беда соединила паши судьбы.

— Так ты… все же решил?

— Разве я один? — тяжело вздохнул Максим Кривонос. — Ну, рассказывай, брат Юрко, или как тебя там окрестили проклятые — Вовгуром и Вовкулакой… Целых двое суток держали нашего Сулиму. Рассказывайте, братья, что там у наших польских друзей и шляхты…

23

Порой в жизни, полной тревог и смертельной опасности, беглецу приходится выбирать: позор или… спасение! Трусливо прятать, словно страус, голову под крыло, лишь бы спасти свою шкуру, забывая о друге. Пусть гибнет Назрулла — он ведь турок! Басурман!..

Простая философия слизняка. Не растоптали тебя сапогом — счастье… Но нет! Богдан вздрогнул. Он не такой! Говорила когда-то мать, лаская:

«Гордый ты у меня, сынок, как и твоя мать. Таким будь даже… даже перед лицом смерти — гордым правдой святой…»

— Отец Даниель, мой старший брат в этой чужой мне стране. Не пойду я сегодня в свою потайную пещеру. Стоит ли и вам так переживать из-за меня… Может, не следует ждать удобного случая, как советует преподобный батюшка. Такого случая может и не быть, страной правят турки, а не болгары.

— Правду молвишь, братец. Когда-то и я так рассуждал. Будучи молодым, пристал к восставшим… Ничего определенного отец настоятель посоветовать тебе не может. «Страной правят турки…» — задумчиво повторил слова Богдана. — Да и сейчас тревожное военное время. Янычары осатанели, прости, боже праведный. Ходят слухи, что они проигрывают войну с вашим польским королем, на султана ропщут. Трудно теперь улизнуть от них, если даже и удалось бы выбраться из города. Всюду их посты расставлены…

— Не об этом я думаю, отец Даниель. Меня беспокоят несчастные узники — мальчуган и турок. Ведь они мои побратимы!

— Турок побратим?! Может, я ослышался? Невозможно! Ведь он язычник, молится Магомету!

Глаза у старика еще больше округлились. Он старался понять Богдана или, может, думал о чем-то своем. Он впервые в жизни слышал, чтобы христианин называл турка своим побратимом. А какие кровавые стычки бывают между ними! Похоже, что от счастья парень рехнулся, вырвавшись из турецкой неволи. Турок ему побратим…