Хмельницкий. - Ле Иван - Страница 37

— Яко львы рыкающие, прости, боже милосердный… Так вас, брат юный, сам царьградский патриарх благословил в этот путь? Брат Парчевич рассказал нам об этом. Яко святую обязанность и мы принимаем это благородное деяние. А брату Парчевичу, возможно, и самому придется позаботиться о судьбе своего сына.

— Да. Батюшка советует мне наведаться в полицию. Стоит ли? Аскер такого страху нагнал на меня. Мог и не поверить, что я пришел от Алладжи? А вам, братец Богдан, советую положиться на сих добрых людей, — говорил Парчевич, собираясь к батюшке ночевать.

На душе у Богдана посветлело, земля стала для него землей. Люди не оставили в беде!

— Сердечное спасибо, братец! Мне на роду написано идти такими путями борьбы! Один отуреченный итальянский доминиканец в Стамбуле советовал, гадая по звездам… собственными руками создавать себе судьбу! Если хватит сил, говорил итальянец, ты должен вести за собой свою судьбу, а не она тебя… Послушаюсь разумного совета брата Битонто!

С уступа на уступ спускались по крутому ущелью, ощупью находя в темноте тропу. Богдан с тревогой думал: «Куда он ведет?» Но старик с первой же минуты встречи с такой искренностью прятал его от аскеров, что Богдан гнал от себя предательские сомнения.

Старик не повел беглеца к себе домой.

— Не раз наведывались турки к каждому из нас. Сколько невольников и бунтарец из войск проходит тут по ночам. Особенно итальянцев, чехов, венгров и сербских гайдуков. Ваши чаще всего как-то по морю добираются в родные края.

Побоялся положить Богдана спать в сарае, а предложил ему отдохнуть немного на куче соломы в погребе.

— Стеречь вас, братец, у меня некому…

Вскоре принес ему поесть мамалыги и винограда.

— А что мне делать, когда проснусь? Или потом…

— Как потом? Завтра, что ли? — не понял старик Богдана.

— Ну после того, как немного подремлю, по вашему совету. Ведь скоро и рассвет наступит.

Старик тихонько засмеялся. Присел на соломе возле Богдана. Знал ли он сам, что будет делать утром? Ведь тогда будет еще опаснее, чем сейчас. Разве днем можно показаться вместе с ним в городе?

— Потом… надо сбрить бороду и переодеться. Повесим на шею крест, порой и это тоже имеет значение. Чтобы бежать из турецкой неволи, братец, нужно время, запутанные тропы. Отец Атанасий советовал не спешить, говорил: подумаем. Утром я сбегаю к нему, а вам не следует показываться днем во дворе.

— Может быть, и турку-янычару, что сидит в темнице вместе с сыном Парчевича, как-то дать знать обо мне.

— Зачем?

— Да просто к слову пришлось, — поторопился Богдан. — Надо бы позаботиться и о нем… Может, подробнее рассказать о нем отцу Атанасию? Чужой он здесь. Вы не знаете этого человека. А сын Парчевича тут погиб бы без него, это факт. Могу ли я, спасая себя, оставлять на произвол судьбы других? С этим турком мы вместе бежали из Царьграда, очень смышленый человек… Так, говорите, греческие купцы теперь уже не ездят в Прагу и в Краков?

— Да где уж там. Не ездят купцы. Война, братец. Двух купцов янычары ограбили до нитки… Они перестали ездить даже по своей стране. Разве что гайдуки. Подвижный народ, до сих пор не утихомирятся! Десятки лет закаляют свое сердце. А у нас искры не осталось от юношеского огня. Не только руки, а и душа опустилась на какое-то пустое, безнадежное дно. Усыплена молодецкая отвага болгар-бунтовщиков! Вот и не ездят больше купцы. Не найдешь Теодоровича и в Афинах, если бы и удалось добраться до этого прославленного Города греческих мудрецов. Осталось лишь дерзновенное поколение гайдуков…

21

Челн стоял на косе, где и оставил его парламентер Перебейноса Иван Сулима. Некому было в этих краях шарить по берегу и уводить челны. Только с противоположной стороны время от времени выходил из прибрежных кустарников на косу казак, наблюдая за челном парламентера, ушедшего искать «свою судьбу». Одинокий казацкий челн терялся среди обломков переправ, брошенных здесь турками.

Вовгур, опередив Сулиму, подбежал к челну и изо всех сил потащил его по косе между бревнами и прочими обломками, громоздившимися на берегу. Широкий и бурный Дунай шумел в предвечернем сумраке, на песчаную косу, пенясь, набегали волны.

— Так что же, сразу и отправимся? — спросил, придерживая челн, Вовгур.

— Значит, одного отпустим казака, — сказал Хмелевский, по-своему понявший джуру.

Вовгур улыбнулся в юношеские усы, выводя челн с косы на воду. Хмелевский заметил эту улыбку. Даже безошибочно разгадал бесхитростное намерение юноши. Возражать, задержать? Измена ли это или так и должен поступать казак?

— Стоит ли пану Вовгуру так беспокоиться о челне? Ведь плывет в нем казак. Сам пусть и возится с ним.

— Честно признаюсь вам, пан ротмистр, что еще на совете решил я переправиться через Дунай вместе с Иваном Сулимой. Ведь там свои люди, пан Хмелевский! Может, среди них найду свое место… Как-то не прижился я у пана полковника. Тут не та, не наша народная война. Всегда тянешься к тому, что тебе ближе, что тебе по духу!

Развел руками, мечтательно окинул взглядом широкую реку. А она неудержимо несла свои воды, выбрасывая на берег обломки, оставшиеся после бегства турецких войск. Река, как полноправная хозяйка, проходила по этим далеким от родного края землям. Не она ли своей независимостью и силой воодушевляла казака? Право же, этому казаку не усидеть долго на одном месте. Уйдя из Чигирина к Сагайдачному, он до сих пор все еще ищет чего-то. А найдет ли у Кривоноса?

— Драться не будем, да и нечего нам ссориться с вами. Такова уж у меня непоседливая натура. Буду искать, — может быть, все же найду то, к чему стремится моя душа!

— Найдешь ли? Казаков немало и у пана Стройновского. Думаю, и там не найдет неугомонный казак Вовгур того, что ищет! Все мы, молодой казаче, здесь, за Дунаем, словно в тяжких наймах оказались. А в наймах как в наймах… Так это ты бежишь от обязанностей джуры или… очевидно, и от себя самого. Бегство на глазах у ротмистра! Странно, — смущенно пожал плечами Хмелевский. Посмотрел на лесистый берег реки. Казалось, что и сам он борется с искушением сесть в челн и уплыть.

А между тем, сказав «странно», он словно попрощался: тут же повернулся от реки и направился к лесу. Подойдя к кустам ежевики, еще раз оглянулся и немного постоял.

В челне было только одно весло. Сулима оттолкнул от берега челн и, вскочив в него, сильно раскачал. Вовгур, упершись веслом в дно реки, придержал челн, обождал, пока Сулима усядется. Он так и не отдал Сулиме весло, напряженно гребя наискось от берега. Сулима, стоя в челне, обернулся и помахал рукой Хмелевскому. То ли прощался с ним, то ли… будучи теперь недосягаемым, дразнил его, радуясь своему благополучному возвращению. Издали ротмистр не мог видеть глаз Сулимы, в которых светились теплота и искренность. Хмелевский в тот же миг повернулся и ушел, углубляясь в чащу прибрежного леса.

— Человечный шляхтич, — произнес Вовгур, налегая на весло.

— Знаем мы этого молодого Хмелевского еще по рассказам Богдана. Учились вместе, друзьями были в коллегии, — произнес Сулима.

— Богдан, Богдан… Столько я наслышался о нем. А какой он, этот бурсак, не знаю. Мать его с горя чуть было руки на себя не наложила…

— Да… Свой дом, хозяйство оставила, а сама уехала в Белоруссию.

Неожиданные воспоминания навеяли на обоих грусть. Вовгур греб изо всех сил, возможно и забыв о том, что он не на Днепре, а в чужой, далекой стороне. Сулима же сосредоточенно думал о встрече и разговорах с лисовчиками. На противоположном берегу его уже ждали родные казаки.

— Что-то ты, браток, долго гостевал у королевских лисовчиков! Чем тебя там угощали: кольями или розгами на европейский манер?

— О нет, панове братья, не угадали. К самому полковнику Стройновскому попал, а своих казаков только издали видел. Доброго здоровья, братья запорожцы, рад видеть вас! А где же это наш старшой? — крикнул Сулима казакам, вышедшим из лесу навстречу своему посланцу за счастьем.