История Кольки Богатырева - Немченко Гарий Леонтьевич - Страница 4

Шумела река. Пекло послеполуденное солнце. Ветер слегка покачивал ивняк рядом с палатками, и на пятачке шевелилась пестрая сетка из черных и белых пятен.

Один из геологов, высокий парень в соломенной шляпе, разворошил груду камней так, чтобы хорошо было видно каждый в отдельности. Константин Петрович, сидевший на корточках среди ребятишек, протянул руку и взял один — желтоватый, похожий не то на кремень, не то на кусок обыкновенного хозяйственного мыла.

— А ну, посмотри, товарищ Писарь, где нашли этот камешек…

Листы были еще мокрыми, но Володька все равно послюнил палец и принялся листать книжку. Нашел нужную страницу и, нахмурившись, повел мизинцем по строке.

— «Ка-зачия бал-ка, — читал Писаренок по слогам. — У самом на-ча-ли…»

Он так старательно выговаривал каждый слог, что Константину Петровичу, видно, самому захотелось заглянуть в книжку.

Он взял ее из рук Писаренка, посмотрел на запись и усмехнулся:

— Что же это получается, Володь? Вместо «Казачьей» балки у тебя «Казачия»… «В самом начале» — надо «е» на конце, а у тебя — «и»?

Писаренок взял тетрадь у начальника отряда; шмыгнув носом, уставился в строчки, и все увидели, как он краснеет и на щеках у него пропадают конопушки. Разве можно, в самом деле, ударить в грязь лицом перед человеком, который побывал в Антарктиде, который объездил Африку?

— Это водой размыло, — сказал наконец Колька, заглядывая в книгу. — Там правильно было написано — сам видел…

И тоже почему-то покраснел.

А Константин Петрович взъерошил мокрые Писаренковы волосы так, что они стали на голове рыжим кустиком.

— Да, да, — сказал он огорченно. — Я и забыл, что эта волшебная книжка только что побывала в реке. — И потом Кольке: — Так когда, начальник, мы пойдем к этой самой Казачьей балке?

— Да хоть сейчас, — сказал Колька. — А что… что там, в Казачьей балке?..

— Выходим завтра в шесть ноль-ноль, — решил геолог. — А дальше — дальше видно будет, что там, в вашей балке…

О том, что было дальше, подробно написано в районной газете «Советское казачество».

Все, кто ее читал, знают, как мальчишки с улицы Щорса вместе с геологами пошли на другой день к Казачьей балке, как через два дня на одном из склонов вызванная из Армавира специальная машина пробурила большую скважину, в которую заложили динамит, как геологи взорвали этот динамит и при помощи прибора определили, что рядом с Казачьей балкой — залежи меди.

В газете писали даже о том, что «начальник отряда К. П. Рублев подарил ученику пятого класса второй средней школы Н. Богатыреву новую палатку и геологический молоток».

Но нигде не было написано о том, что сказал Константин Петрович Кольке, когда дарил ему эту самую палатку.

— Ну, — сказал он, — можешь себя считать прямо-таки министром геологии и охраны недр станицы Отрадной. Спасибо тебе, Колька, и всем мальчишкам тоже большое спасибо!

Потом геологи поехали дальше, и ребята на машине Константина Петровича провожали их далеко за станицу. Константин Петрович все рассказывал про Африку и про Антарктиду и обещал прислать Кольке и всем мальчишкам фотографии, на которых он снят вместе с вождем одного из негритянских племен, и другую — где его сфотографировали в Антарктиде рядом с королевским пингвином.

Геологи уехали, а мальчишки разбили палатку в саду у Кольки. Сам Колька выстрогал дощечку, а Писаренок унес ее домой.

На следующий день, когда дощечку прикрепили у входа в палатку, все увидели:

И в этой надписи не было ни одной ошибки.

Глава вторая, в которой рассказывается о том, как главнокомандующий Богатырев руководил операцией «Огненный король»

В станицу приходит утро.

Колька уже выспался, но можно подремать и еще немножко, и он лежит в сарайчике на самодельном топчане, и ему тепло и уютно, а ногам даже чуточку жарко — наверное, опять приходила бабушка, укрыла его теплым кожушком. Сквозь сои пробираются к нему звуки и шорохи, веют знакомые запахи; за каждым из них видится Кольке живая картина, и все это — как светлая утренняя песенка: то ли поют ее на самом деле, то ли звучит она в душе только для тебя одного.

Вот Колька слышит тоненький пересвист и как будто видит щегла. Рядом с сарайчиком сидит щегол на старой акации и смотрит на солнышко черными бусинками — хочет на глаз время определить. Ударил клювом по крылышку, встряхнулся, и на землю неслышно полетело теплое перышко — только какое, не сразу поймешь в полусне: то ли серое перышко, то ли желтое-прежелтое…

А вот сухо трещат тонкие ветки — это бабушка ломает сушнячок на подтопку. Положила его поверх соломы, чиркнула спичкой, и от печки во дворе поплыл в росном воздухе дымок — негустой, некрепкий, как будто ненастоящий…

Потом слышится шорох — тугой шорох и уверенный, — а дверь сарая поскрипывает тихонечко. Красногрудый петух протискивается в сарайчик между дверью и притолокой. Тукает костяными шпорами по плотному земляному полу, шебаршится и кричит негромко, но повелительно, и вслед за ним уже бегут по сарайчику куры.

И почти тут же дверь в сарайчике распахивается шире.

— Ишь, наскликал сколько! — ворчит бабушка, замахиваясь на петуха сухой ладошкой. — Кыш отсюда — поспать не дадите!..

Колька снова мягко проваливается в сон, а когда просыпается, слышит рядом с сараем голоса:

— А ты алычового хочешь сварить, детка?..

Это — бабушкин.

— Ну да, Сергеевна, для Валика. Он алычовое любит…

Это голос тети Тони, соседки Богатыревых. Она уже пожилая, только бабушка Сергеевна и может называть ее деткой.

Они разговаривают о таганках, о салициловой кислоте, которую надо класть в варенье, чтобы оно не скисало, а потом тетя Тоня вздыхает грустно, и Кольке отчетливо видится ее лицо: седые волосы, под глазами — морщинки, родинка на подбородке.

— Я, Сергеевна, так расстроилась с утра, — говорит тетя Тоня. — Помните, георгины — самые лучшие? Так вот обломали их нынче ночью. Думала, дети в отпуск приедут — порадую. Нет, обломали…

— Это золотистые-то? — охает бабушка.

— И золотистые тоже, — вздыхает тетя Тоня. — Уж так жалко…

И Колька прислушивается, потому что ему тоже жаль тети Тониных георгинов — нигде на улице нет больше такой красоты, как в ее палисаднике. Летом даже курортники с малыми ребятами на руках приходят смотреть эти замечательные георгины.

— И кто — не знаешь? — допытывается бабушка. — Ничего ночью не слышала?..

— Нет, — говорит тетя Тоня, — не слышала… Только утром вышла ставни открыть — одни бодылки торчат. По самый корешок почти обломали…

— Ай-я-яй! — сокрушается бабушка. И вдруг голос ее становится виноватым: — Тонечка, детка, а уж… не наши ли это? Уж не мой ли Колька?..

Сердце у Кольки схватывает обида. Ему хочется выскочить из сарайчика, крикнуть, что это не он, что не стали бы никогда ни Колька, ни мальчишки рвать тети Тониных георгинов. Что они — воры?..

Но он только сжимается весь, прислушиваясь, что скажет тетя Тоня.

— Бог с вами, Сергеевна, у меня и мысли такой не было, — укорчиво говорит соседка. — Дети, они красоту лучше нас понимают — у меня вон своих было сколько, уж я-то знаю. Вы даже не спрашивайте Кольку, а то обидно ведь…

И на душе у Кольки теплеет, и в ней сейчас столько благодарности к тете Тоне. Только мальчишки никогда про то не рассказывают…

Когда Колька сидит за невысоким столом под вишней, на которой уже густо краснеют крупные ягоды, бабушка морщинистыми пальцами подсовывает к нему поближе блюдце, полное сметаны, и он торопливо макает в нее горячие оладьи.

— Чего это? — спрашивает бабушка, глядя на Кольку внимательно, но он только молча посматривает вбок, туда, где за шелковистыми листьями смородины виднеется ярко-зеленый брезент палатки. — На службу опаздываешь? — как будто серьезно спрашивает бабушка, но у глаз ее собираются морщинки-лучики, и маленький подбородок, под которым аккуратным узелком завязан белый платок, начинает подрагивать. — Взял бы ты себе отпуск да поел бы хоть раз спокойно…