Волшебные узоры - Лаврова Ольга - Страница 4

— Я вас могу угощать вполне свободно. Разбогател на старости лет.

— Наследство из Америки? — спросил Афоня.

— Разве Балашиха в Америке? Хотя, если Земля плоская… Сестра у меня в Балашихе умерла. Оставила дом, хозяйство. Полно всякого добра, и я — единственный наследник. Ну-ка, за упокой ее души, — радушный хозяин налил и подмигнул Афоне: — Отпустим Игнашу танцевать? Он там на кого-то глаз положил.

Игнат помрачнел.

— Благодарю. Не так одет, чтобы лезть к незнакомым девушкам.

— Кстати, о покойниках, — сказал Афоня. — У нас в подъезде вчера человека чуть не убили. — Музыка как раз оборвалась, и последние слова раздались слишком громко.

Сергей Филиппович вскинулся:

— Как это «чуть не убили»?

Афоне помешал ответить пожилой мужчина интеллигентной наружности с «Курьером Юнеско» в кармане пиджака.

— Простите, я вижу четвертое место у вас не занято. Если разрешите…

— Нет, — безапелляционно отрезал Сергей Филиппович.

Мужчина был, вероятно, приезжий, из постояльцев гостиницы (при которой располагался ресторан), и пришел скромно поужинать после суматошного столичного дня. Устало и беспомощно он огляделся и отважился проявить настойчивость.

— Еще раз простите, но место явно свободно, а больше нигде в зале…

Сергей Филиппович привстал и с внезапно прорвавшимся бешенством ухватился за спинку свободного стула.

— А ну, светильник разума, чеши отсюда!

— Невероятно… — произнес интеллигент и поспешно отступил.

Никишины оба испытывали некоторую неловкость после разыгравшейся сцены, но Игнат не мог оторваться от разительно изменившегося лица Сергея Филипповича. Собственно, лицо было то же, но глаза… Глаза расширились и буквально пылали. Казалось, что тени вокруг них — это закопченные пламенем веки.

«Портрет… я просто обязан», — который раз думал Игнат. Но как передать этот яростный огонь? Он быстро потухал, и Сергей Филиппович говорил ровным тоном: «Нервишки шалят. После всего пережитого». Вот и сейчас помянул нервишки и спокойно вернулся к прерванной беседе:

— Так, значит, чуть не убили?

— Пырнули ножом, лежит в больнице без сознания, — подтвердил Афоня.

— А за что?

— Никто не знает. Самого спрашивали — тоже не знает.

— Как же спрашивали, раз без сознания?

— Очнулся на минутку, — Афоне нравилось пересказывать страшную историю. — И кто такой?

— Да вы его даже видели. Он вчера на стадионе рядов на пять ниже сидел. И все нам рукой махал. А вечером его… представляете?

— На стадионе? Нет, не обратил внимания.

— Вообще-то, жалко дядю Лешу, он был малый ничего.

Игнат слушал вполуха: снова танцевали, снова взлетала и рассыпалась волна светлых волос по обнаженным плечам.

Сергей Филиппович заговорил между тем веско и внушительно:

— Что поделаешь, детки, в жестокий век живем. Одного Кеннеди убили. Другого убили. Кинга убили. Уже на Папу Римского с ножом кидались. На этом фоне случай с каким-то дядей Лешей — пустяк. Почти естественный отбор. А, Игнат?

Обернувшись, тот увидел, что Афоня стащил сигарету из его пачки и курит.

— Афанасий!

— Подумаешь… — протянул Афоня и ткнул сигарету в остатки свеклы.

— Извините, не уловил про естественный отбор.

— Эх, Игната, много я чего повидал на своем веку? Стариковские мысли, они едкие. Иногда этак раздумаешься о жизни… Вот волк идет за оленьим стадом. Кого он ест? Слабого, больного. Без него олени выродятся. Он — как санитар. А у людей? Ты посмотри хоть направо, хоть налево. Тупые, спина колесом, глазки сонные. А вон тот? Часть брюха, выпирающая из воротничка, называется головой. Ну как их не есть? Нет, людям тоже нужны волки! Истории нужны санитары.

Лихо закручено, отметил Игнат.

— Но против волков есть дядя милиционер! — дурашливо фыркнул Афоня.

— Правильно, так и получается, ребятки! Закон что делает? Вяжет сильных. Хочет, чтобы все были одинаковые и поступали одинаково. А ведь сильному закон не нужен, нет. Он нужен, чтобы дохляков охранять. Чтобы им тоже что-то в жизни доставалось!

Афоня зааплодировал.

— А если, скажем, я — волк, — сжал Сергей Филиппович сильный жилистый кулак, — за каким чертом мне вкалывать рядом с Красной Шапочкой? Она кушает манную кашу, а мне нужно мясо!

Официант, пробегавший мимо, принял реплику на свой счет:

— Помню-помню, три филе. Сию минуточку будет готово.

Все засмеялись.

— Еще по одной, — взялся Сергей Филиппович за бутылку. — Люблю я вас, ребята. Хочется сделать из вас таких людей, чтобы как нож в масло!.. Я ведь тебя вот этаким помню, — показал он Игнату чуть выше колена. — Афони еще и на свете не было.

— Не могу понять, как без меня обходились?

— С трудом, — ответил Сергей Филиппович.

Всего три месяца назад постучал в их дверь этот нежданный человек. Отрекомендовался давним другом семьи и таким сначала показался обременительным! Угощай его чаем, проявляй внимание, рассматривай пожелтевшие фотографии, с которых бесплотно улыбается молодая красивая мама, а крошечный Игнат сидит на плече этого самого Сергея Филипповича — тогда еще без залысин и морщин.

А потом — очень скоро — братья обнаружили, что ждут его нечастых визитов, что с ним далеко не скучно и словно бы не так беззащитно на свете. О себе Сергей Филиппович говорил мало и с горечью: был художником, успеха не добился, сменил множество профессий, долго жил в северных краях, подробности когда-нибудь после… Ребята подозревали, что он сидел, но в их представлении сидеть он мог только «за политику», а это добавляло уважения.

— Смотрю я на тебя, Игнаша, и будто себя в молодости вижу. Тоже без отца, тоже без порток, в башке планов вагон, а что впереди — неизвестно…

Когда Сергей Филиппович начинал вспоминать родителей Никишиных, бабушку, Игнату делалось приятно-печально, но и неловко, потому что старик (всех, кому за пятьдесят, Игнат относил к этой категории) впадал в сентиментальность, а сентиментальность Игнату претила. Но сегодня, под хмельком, он и сам как-то размяк, настроился на чувствительный лад.

— Почему вы бросили живопись, Сергей Филиппович? — спросил он.

— Молодой был, жадный до жизни. А чистым искусством сыт не будешь. Да и что за искусство было? Меня с приятелем пригрел один тогдашний мэтр, — он желчно скривился. — Приятель сапоги писал, я — погоны и пуговицы. Поточным методом… Приятель ныне член Союза. А у меня смирения не хватило. И пошло носить…

— Жалко. У вас ведь глаз есть.

— Был. Много чего было. Был талант — погиб. Была любовь, и тоже… не осилил. Трудно все складывалось. У нее был муж, ребенок. Разводов тогда не давали… Да что говорить!

Афоня уже некоторое время беспокойно ерзал, наконец поднялся:

— Извините, я…

— Валяй. Вон туда, по коридорчику, — Сергей Филиппович проводил его отеческим взглядом: дойдет ли? Порядок, дойдет. И придвинулся к Игнату: — Давай о тебе. Перед тобой сейчас выбор. Поедешь по распределению на чертовы кулички, станешь рисовать этикетки для халвы. Женишься с тоски на какой-нибудь провинциалочке, пацанята пойдут, — и рубанул: — Все! С тобой покончено! А ты истинный художник. Тебе нужны условия, свобода.

Прав старик. Игнат сам себе твердил это сотни раз, но…

— Пока я тут добьюсь условий, — сказал он, — мы с Афоней усохнем. Вы представляете себе наше, так сказать, материальное положение? Пенсия на Афоню, плюс моя стипендия. Иногда халтура по части халвы. Сколько можно так существовать? Уже вот тут! — провел он горлу.

Официант принес обещанные филе. Переждав его возню, Сергей Филиппович продолжал:

— А про брата ты подумал? Ему надо в институт, а ты в глушь потянешь. Комнату в Москве потеряешь.

И это все правильно. Только зачем старик душу растравляет? Мелькнула бредовая мысль: вдруг предложит оставить на него Афоню, отработать по распределению и вернуться? Но нет.

— Нельзя уезжать, Игнат. Нельзя! Я постараюсь что-нибудь устроить.

Афоня вернулся повеселевший, любовно обозрел свою тарелку.