Волшебные узоры - Лаврова Ольга - Страница 3

Пал Палыч положил поверх рисунков раскрытый паспорт.

— Он?

Игнат кивнул, Афоня перегнулся из-за плеча брата.

— Ага, он. Законно играл!.. Хоть выживет?

— Прогноз неопределенный. Характерно, что понятия не имеет, кто его. Что можете рассказать о Серове?

Игнат пожал плечами, Афоня следом.

— Только, что хорошо играл в домино?

— Но не настолько, чтобы его за это прирезать, — усмехнулся Игнат. — Есть лучше играют, а живут.

В дверь коротко стукнули, вошел Томин.

— Уголовный розыск.

— У нас что, самая просторная комната в доме? Здесь теперь будет штаб ЧК?

— Но-но, молодое поколение, — мельком оглянулся Томин на Игната. — Паша, на два слова.

Ничего нового Знаменский не получил. У родственников были сбивчивые предположения и ни единого факта. Серов сидел за кражу, освободился семь месяцев назад. Похоже, завязал, пил мало. Любил футбол и домино, копил деньги на мотоцикл. Детей, по счастью, нет. Томину дали координаты двух его приятелей.

Пока обсуждали, что еще можно незамедлительно предпринять, Афоня крутился возле Кибрит, продолжавшей рассматривать стены.

— Вы вдвоем? — спросила она.

— Мать умерла три года назад, а отец давным-давно. И как вам? — указал он на стену.

— Кое-что, по-моему, здорово. Эта тоже ваша? — она взяла с полки деревянную статуэтку — выразительную голову негритянки с дремотным взглядом.

— Моя, — небрежно ответил Игнат. — Когда провели паровое отопление, знаете ли, осталось много хороших дров. Жаль было бросать.

Кобеня, подумала она. Знает, что талантлив. А самоирония — особого пошиба кокетство.

— Какие-нибудь родные есть? — обернулась к Афоне.

— Тетки. Но они из первой половины века. Этакие доисторические материалистки.

— До старости комсомолки тридцатых годов, — уточнил Игнат.

— А вы? — подключился к разговору Пал Палыч, отпустив Томина.

— Я?.. Инакомыслящий тростник.

— Ясно. И свободный художник?

— Свобода творчества есть осознанная необходимость денег.

Афоня беззвучно зааплодировал брату.

— Есть, кстати, разница между творчеством и искусством, — работал Игнат на Зину. — Когда делаешь то, что хочется, — это творчество. Что начальство велит — уже, знаете ли, искусство. Вот, например, дали заказ — занимаюсь искусством. Новая обертка для конфеты «Накось, выкуси».

Кибрит улыбнулась:

— В смысле «Ну-ка отними»?

Знаменский тоже пустился в обход комнаты.

— За что сидел Серов, не знаете?

— Вам лучше знать, — отрезал Игнат.

— Я-то знаю. Интересно, что знаете вы. Он о себе рассказывал?

— А нам было до лампочки! — хмыкнул Афоня.

Пал Палыч приостановился. Какие-то рубленые плоскости. Серовато-зеленые. Книзу расширяются несимметричным веером. Вон кружок, похожий на глаз. Нет, профан я в живописи, не понимаю. Хотя…

— Это рыбы?

— Надо же! — изумился Афоня.

Игнат промолчал, дернул щекой.

Ему досадно, что я догадался, сообразил Пал Палыч. Совершенный еще мальчишка. Самолюбивый, в чем-то ущербный.

— Вы с Серовым не захаживали друг к другу в гости?

Парня словно заподозрили в чем-то унизительном:

— С какой стати?

Тут он обнаружил у себя на локте прореху, поспешно закатал рукава рубашки. Разозлился.

— А с кем, кроме вас, он был знаком в этом подъезде?

— Товарищ начальник, я художник, а не участковый!

Афоня — ехидный подголосок — ввернул:

— Улавливаете разницу?

Нет, не получится разговор, пора откланиваться. Драный рукав вконец испортил атмосферу.

— Ребята, ну что вы ерепенитесь? — не утерпела Зина. — По-моему, Игнат, вы достаточно серьезный и взрослый человек…

Тот решительно прервал:

— Я не содержался, не привлекался и не намеревался. Но я не серьезный человек. Я человек легкомысленный.

— Легкое отношение к жизни часто ее осложняет, — машинально бормотнул Знаменский.

— Серьезное отношение к жизни тоже ее осложняет.

Да откуда тебе взять легкомыслие-то? Не баловень судьбы, ничей не сынок. Один на один с миром. Да еще младший на руках.

…Когда они уже за полночь садились в машину, завершив беседы с жильцами — абсолютно безрезультатные, — окно Никишиных еще светилось. Легкомысленный человек продолжал корпеть над своими листами.

На следующий день Афоня Никишин впервые сидел в ресторане. Да и старший ощущал себя в этой крахмально-гастрономической обстановке новичком.

Третьим, который заказывал и платил, был Сергей Филиппович, немолодой поджарый человек с умным лицом в резких морщинах. Его глубоко посаженные, обведенные тенью глаза жестко смотрели на все вокруг и с сердечной симпатией на Никишиных. В особенности умилял его щенячий аппетит Афони.

Раскрыв на четвертом, свободном, стуле принесенную Игнатом папку и нацепив непривычные очки, Сергей Филиппович пристально изучал гравюры. Иногда прикрывал лист ладонями, вычленяя отдельный штрих или изгиб линии, и оценивал по какой-то неведомой Игнату шкале. Здесь были лучшие гравюры Игната, и он ревниво ждал похвальных слов.

Вот бал у Воланда. Сергей Филиппович дотошно исследовал его вдоль и поперек. Игнатом овладело обидное подозрение, что тот не судит о содержании, о трактовке образов — да и не может судить, потому что не читал Булгакова. Но он не спросил, чтобы не прозвучало упреком. Сам с трудом раздобыл книгу, а Сергею Филипповичу с его тяжелой судьбой подавно извинительно.

Сергей Филиппович снял очки, затер ногтями дырочки от кнопок и на углах гравюры и наконец нарушил молчание:

— Дар! Несомненный дар!

Афоня с набитым ртом радостно промычал: «Угу».

— За это надо выпить!

— Афоне хватит.

— Да что ты, Игнаша, сухое, чистый виноградный сок! Тем паче суббота, завтра не вставать.

— Заниматься ему надо. Экзамены на носу.

— Ну, тогда символическую, — Сергей Филиппович налил Афоне на донышко, себе и Игнату по края.

Чокнулись, выпили. Их столик находился в углу, и ресторанный шум не очень мешал разговаривать.

— Да, год для вас решительный: у тебя распределение, у него аттестат. Как в школе дела-то?

— Нормально, — тряхнул Афоня хохолком на затылке.

Игнат усмехнулся.

— «Нормально!» Представляете, что недавно учудил — вышел к доске на уроке астрономии и заявил, что Земля плоская.

— Силен!

— Наш звездочет прямо обалдел! — радостно сообщил Афоня. — Он мне про горизонт, про фотографии из Космоса, а я — свое. Девчонки визжали от восторга!

— Двойку схватил?

— Ну, Сергей Филиппович, все-таки не третий класс. Теперь уважительно. Если, говорит, ты так считаешь, докажи.

— И что он, думаете, сделал? — подхватил Игнат. — Добыл какую-то бредовую брошюру, проштудировал и произнес публичную речь на двадцать минут.

— Что Земля плоская?

— Хотите, докажу?

— Упаси бог! Плоская так плоская, по мне один черт!

Балансируя подносом, появился официант. Афоня с энтузиазмом приветствовал новую порцию закусок и все же пожалел о недоеденном салате с крабами, который унесли из-под носа. Рыбное ассорти, украшенное дольками малосольного огурчика, мясное ассорти, и по центру горка тертой свеклы… с чего начать?

Сергей Филиппович снова обратился к гравюрам.

— Я, видимо, старомодный человек: люблю точность, люблю тщательную проработку деталей… — он испытующе и задумчиво смотрел на Игната. — Из тебя может получиться толк… Возьму кое-кому показать, не возражаешь?

Игнат покраснел от радости: у Сергея Филипповича были знакомства среди художников.

— Как говорили в старых романах, весьма польщен.

— Вот и ладно. — Собеседник сложил листы в папку, завязал тесемочки. — Ешьте, ребята, ешьте! Не брезгуй свеклой, Афоня. Стимулирует кишечник — легче переваривать то, что творится вокруг.

Афоня беспечно переваривал все, что творилось на свете, но послушался и зачерпнул ложку свеклы. Оркестр заиграл что-то дежурно-ресторанное, пары потянулись танцевать. Игнат следил за светловолосой, очень юной и очень декольтированной девушкой, которую рискованно кружил и перебрасывал с руки на руку рослый самоуверенный партнер.