Побег - Лаврова Ольга - Страница 4

За окном стужа и снега, снега. Редкие станции. Проводница разносила чай.

«Пожую-ка я чего-нибудь и еще вздремну. Никуда Багров не денется».

(В дальнейшем, изучая обстоятельства побега, следователь вычислил, что Багров разминулся с Томиным, когда тот еще почитывал «Робинзона Крузо». Багров лежал на платформе товарного состава, полузарывшись в щебенку).

…Томин выпрыгнул из «газика» возле ворот колонии на глазах у группы осужденных, возвращавшихся с работы. Мелькнуло знакомое лицо. Ба, это ж мошенник Ковальский по кличке Хирург (кличка отражала искусство, с каким он «оперировал» карманы зажиточных ротозеев). Произошел скользящий обмен взглядами; Томин «не заметил» Ковальского. Зачем вредить человеку? Зэки не любят тех, кто знаком с «мусорным» начальством…

Первым делом надо было связаться с Петровкой. Нет, никаких сведений, наводивших бы на след Багрова, не прибавилось.

– Совершенно ничего? – удивился Томин. – Слушайте, ребята, вы меня крупно подводите! Расширьте район поиска, еще раз разошлите приметы и фотографии.

Теперь предстояло заняться собственно тем, ради чего Томин прибыл в студеные северные края: выяснением вопроса, почему или зачем Багров ударился в бега.

Если прикинуть по карте Московской области, то до Еловска рукой подать. Однако весть о Багрове пришла сюда тремя днями позже.

(Авторы вынуждены извиниться за название «Еловск». Оно вымышлено, так как рассказываемая история прав­дива и действующие лица ее живы.)

Город стоял на возвышенности и виден был издалека. Некогда выдерживал он набеги татар и поляков. И сейчас еще (если издалека) рисовался на горизонте сумрачной древней крепостью – расстояние «съедало» разрушения, причиненные зубчатым стенам, башням и церковным куполам.

Но чем ближе, тем призрачнее становилась кре­пость, на вид лезли фабричные трубы, телевизионные антенны, башни высоковольтной линии. Внутри же ста­рина попадалась уже отдельными вкраплениями, город выглядел как обычный областной, с полудеревенскими окраинами.

Но за счет малой текучести населения отчасти сохра­нялся в Еловске патриархальный дух. Считались и ближ­ним и дальним родством. Стариков не хаяли даже за глаза. Парни были менее патлатыми. Мини-юбки что-то все же прикрывали.

Двадцать с лишком лет прожила в Еловске Майя Петровна Багрова, коренная ленинградка, выпускница филфака ЛГУ. Ехала с намерением отработать положен­ные три года и вернуться обратно. Иного и не мыслила. Как можно без театров, Невы, белых ночей, самих ле­нинградцев?

Была она человеком ясного ума, независимого харак­тера, свободных суждений. Родителей рано потеряла и чувствовала себя хозяйкой собственной судьбы. Но вот выпало на долю нежданное замужество, и осела она в чужом городе мужней женой. Внешне постепенно прижилась. Опростилась. И город постепенно ее принял, зауважал. И все же оставался немного чужбиной.

Вот и сейчас, подъезжая в ранних февральских сумер­ках к Еловску и следя, как с каждым километром распа­дается образ старой крепости, она вспоминала набереж­ные и проспекты своего детства и юности и ехала как бы не совсем домой. Отгоняя это ощущение, принялась утрясать сумки, поплотнее увязывать свертки. От остановки недалеко, но в переулке скользко, неровен час упадешь – все разлетится.

В верхнем освещенном окне маячила пушистая голова. Катя, дочка. Единственная по-настоящему родная на свете. Высматривает меня, тревожится. Ага, заметила!

Катя выскочила в переулок в чем была, подхватила сумки.

– Ой! Так и надорваться недолго! Мама, ты просто невозможная! Где ты пропадала?

– В Москву ездила. А так и простудиться недолго.

– Когда я простужалась!

Они поднялись на свой второй этаж, Катя с интересом разбирала покупки. Майя Петровна устало разделась и села, зажав под мышками озябшие руки.

– Кажется, ты начинаешь оживать: наконец-то но­вый шарф! – Катя подбежала к зеркалу примерить. – Какой теплый, прелесть!.. Только, знаешь, он скорее мужской… у Вити почти такой же. А тут что?

Она выкладывала на стол пачки печенья и сахара, плавленые сырки, сухари.

– Сколько всего!.. Неужели копченая колбаса? Изви­ни, это выше моих сил! – сунула в рот довесок и с блаженной улыбкой начала жевать.

– Небось опять не обедала?

– Без тебя никакого аппетита, честное слово! Но зачем столько, мам? – удивлялась весело, доставая банки с компотами.

– Вздумалось сделать запасы, – отозвалась Майя Петровна.

– Ничего себе! Ожидается голод, что ли? Нет, это малодушие – оттягивать объяснение. Все равно неизбежно.

– Катя, я должна на несколько дней уехать.

– Куда? – с любопытством подскочила к матери.

– От начальника колонии пришло письмо… недели две как… Отец там на хорошем счету, отлично работает. Потому разрешено свидание…

Катя отступила, свела брови. И уже не ребячливая ласковая девчонка стояла перед Майей Петровной, сто­яла взрослая дочь – осуждающая, готовая к бунту, неук­ротимая. Разительно похожая сейчас на отца.

– Так вот для чего ты занимала деньга у Елены Романовны! На дорогу и гостинцы. И шарф предназнача­ется дорогому папочке… как награда за доблестный труд в местах не столь отдаленных!..

– Катюша, давай поговорим, – мягко и спокойно предложила Майя Петровна.

С некоторых пор она всегда держалась спокойно, ров­но. Редко что выводило ее из равновесия. То было спокой­ствие много пережившего и передумавшего человека.

– Что толку разговаривать! Ты все равно поедешь!

– Девочка… ты не забыла, что он твой отец?

– Нет, – резко отрубила Катя. – Мне слишком часто тычут это в нос…

Майя Петровна поднялась. Тоненькая и хрупкая, ду­шевно она была сильнее дочери и привыкла утешать. Положила руки на Катины плечи, потянула к дивану. Посидели, обнявшись, объединенные общей бедой.

– Мамочка, разве нам плохо вдвоем? Уютно, спо­койно. И такая тишина, – нарушила молчание Катя.

– Да, тишина…

Катя сползла с дивана и стала на колени.

– Мамочка, разведись с ним! Давай с ним разойдем­ся! Самый подходящий момент. Ты подумай – вернется он, и все начнется сначала!

– Подходящий момент? Отречься от человека, когда он в беде – подходящий момент? – мать укоризненно покачала головой. – Если мы теперь ему не поможем, то кто?

Катя потупилась было, но снова взыграла багровская кровь:

– Ты всю жизнь, всю жизнь старалась ему помочь, а чем кончилось?.. Я вообще не понимаю, как ты могла за него пойти?! Ведь Семен Григорьевич…

– Не надо, замолчи!

– Не замолчу! Я знаю, что он тебя любил! Он до сих пор не женат!

– Катерина!

Катя не слушала.

– Талантливый человек, мог стать ученым, делать открытия. И все бросил, поехал сюда за тобой. Надеялся! И что он теперь? Директор неполной средней школы! А ты? Бросила ради отцовской прихоти любимую работу и пошла в парикмахерши!.. – она всхлипнула и уткнулась в материнские колени.

Та в растерянности погладила пушистую ее голову. Впервые дочь столь откровенно заговорила с ней о прошлом.

– Иногда мне кажется… я его возненавидеть могу…

– О господи, Катя!.. Это пройдет, пройдет. Раньше ведь ты души в отце не чаяла.

– Да, лет до десяти. Даже удивительно. Правда, он тогда реже пил… или я еще была дурочкой… Представлялось – веселый, сильный, смелый, чуть не герой…

Она зашарила по карманам, ища платок, не нашла, утерлась по-детски рукавом.

– Такой и был когда-то, – слабо улыбнулась Майя Петровна. – Но каким бы ни стал теперь, он любит и тебя, и меня, и…

– Он тебя любит?!

Катя пружинисто вскочила, схватила с комода фото­графию в деревянной рамке и круглое зеркало:

– Ты сравни, сравни! Посмотри, что он с тобой сделал!

Ах, эта фотография. Сколько раз Майя Петровна про­бовала убрать ее, а Катя «в приказном порядке» требова­ла вернуть. Она обожала эту фотографию ленинградских времен и горевала, что не похожа на мать.