На пороге Тьмы - Круз Андрей "El Rojo" - Страница 94

Вскоре показались городские окраины. Несмотря на то что никакая разруха этих мест не коснулась, выглядело все запущенно и мрачно. Пыль и грязь не девались никуда, покрывая строения, улицы, стекла — все вокруг. Лишенные листьев деревья, какие-то все перекрученные, с причудливо и как-то не по-хорошему изогнутыми стволами и ветвями, вытянулись двумя рядами по сторонам дороги, похожие на неведомых чудовищ, охраняющих этот путь.

— Иван, а чего такие тополя странные? — спросил я, невольно понизив голос.

— Тьма так действует, — ответил Иван, заодно дернув меня за полу куртки. — Оно и растет, и не растет одновременно… в общем, черт знает что с деревом творится, вот его и корежит. Давай вниз и люк закрой.

— Ага.

Я нырнул в темное нутро машины, закрыв за собой люк и повернув стопор, чтобы его не открыть было снаружи. Сразу стало как-то уютнее и спокойней, вроде как снаружи все было неправильным, а внутри машины с нами ехал кусочек мира нормального, человеческого. Я придвинулся прямо к немалого размера триплексу в лобовом стекле, разложил перед собой карту.

Пусто, пусто и мертво. И при этом постоянное ощущение, что за нами наблюдают из каждого темного окна. Прячутся, когда мы проезжаем мимо, и, выглянув, смотрят в спину тяжелым, злобным взглядом. Мерзкое ощущение, кстати, совершенно параноидальное.

— Кажись, сейчас налево надо, — сказал я, сверившись с картой.

— Уже вижу, — сказал Федька, разворачивая «жужу».

Машина рванула, покатила, поскрипывая сочленениями гусениц, по узкому переулку, застроенному двухэтажными домами. Звук отражался от стен, и теперь казалось, что мы шумим на весь город. Краем глаза я видел, как Иван болезненно морщится явно от точно такой же мысли. Внимания нам как раз и не хочется, можно сказать, совсем.

— Направо, — вновь подсказал я, Федька лишь кивнул.

Улица пошире, та самая Коммунистическая, которая нам и нужна. По ней — до площади имени вождя, до его памятника — и первый пункт нашего путешествия будет достигнут. А вот что выйдет из этого, предположить сложно — посмотрим.

Под гусеницами настоящий ковер из опавших листьев, сучьев, какого-то мусора. Не могу я до конца понять выкрутасов местного времени — листья опадают, при этом время задом наперед идет… Хотя это же не пленку проматывают, может, тут и деревья уже «задом наперед» живут? Приспособились? А может, это я в силу скудости своего воображения и немощности мыслительного аппарата не могу себе это все в совокупности представить? Для меня же время всегда в одну сторону шло, это было самое незыблемое из всего, что окружало меня. А тут… А может, оно здесь нормально идет? Как это понять?

Я даже на часы глянул сдуру, вроде как ожидая, что они мне подскажут. Стрелки, наверное, должны в обратную сторону завертеться или что? Впрочем, хрен с ним, чего этим голову забивать? Представлю себе, что здесь… радиация, например. Долго находиться вредно, а если недолго — так и ничего. Может, даже и полезно. Если быстро все сделаем и свалим, то нам до тутошних временных завихрений как до прошлогоднего снега будет. А с ним пусть Милославский разбирается, если время не физическая категория, а философская, или чего он там нагнал.

А мне от него совсем другое нужно. Нам нужно — Насте и мне. Мне указатель от него требуется вроде стрелки у дороги, с надписью «На выход». Или «Домой». Или просто «На хрен отсюда» — даже так сойдет. За ради такого дела я ему куда угодно скатаюсь и что угодно притащу, меня не убудет, хотя это как раз спорно. Но даже если и убудет, то понятно, зачем и за что. Не хочу я быть вечным эльфом в лесах под сенью Тени. Хочу обратно свою человеческую жизнь, тем более что теперь, после того как я стал по-настоящему не один, она обрела смысл. Огромный, безусловный и ясный смысл. Но не здесь, а там, откуда я пришел. Фразу профессора про «закрепленный с одного конца» тоннель я не забыл. Я вообще ничего не забываю — особенно когда говорят о том, на что я свою жизнь поставил.

— Площадь, — сказал Иван, пристроившийся теперь с пулеметом, глядя вперед, в соседний триплекс.

— Ага, — подтвердил я, опознав памятник посреди грязного, голого газона.

До площади осталось всего ничего — просто ехали мы теперь очень медленно, настороженно и опасливо.

— Справа, двухэтажное? — уточнил Федька.

— Ага, — вновь ответил я. — Давай как планировали…

Подъезды-подходы мы вчера на бумажке чертили и при помощи спичечного коробка и толстой книги на столе отрабатывали. Нас, если честно говорить, для такой поездки маловато — надо бы две машины вообще-то и человек эдак семь-восемь народу. Иван, оказывается, как он мне сказал, Милославскому на это намекал, это не я один такой умный, — но тот предложил эту тему больше не обсуждать: мол, и так достаточно. Из чего вывод сделался такой, что профессору надо изо всех сил сохранять секретность. И так как сам факт поездки вроде бы не замалчивался, вчера вон целое заседание по этому поводу было, — с предметом поисков что-то не так. Для меня не так, для Милославского с Иваном, может, и все нормально: тот же Иван на вопрос: что искать? — отвечает уклончиво: мол, мне беспокоиться незачем, он сам займется, что подразумевает под собой предложение со свиным рылом в калашный ряд не залезать. Да и с самого начала было понятно, что искать будем нечто конкретное, в «жужу» целиком никакой архив не влезет, а разбирать его по папочке вблизи Тьмы нам тоже никто не даст: время очень ограничено.

— Блин, сколько добра пропадает, — вдруг сказал Федька.

— Это какого? — не понял я.

Нам по дороге даже машин почти не попадалось: то ли не было их здесь особо, то ли уже вывез кто другой. Так, дома да заборы, уродливые деревья да клочья тумана.

— Ты че? — удивился он. — От города ЛЭП идет к шахтам, там на одних проводах озолотиться можно. Лампочек кругом полно небось. Да и вообще пошариться… тут же поле нехоженое, непаханое.

— Федь, давай ты сейчас по делу думай, а, — попросил его Иван. — Дело сделаем, отдыхать будешь — езжай куда хочешь, но сейчас об этом не надоть, хорошо?

— Как скажешь — никакой в тебе поэзии, — вздохнул Федька.

— Рули давай, поэт, — посоветовал ему Иван.

«Жужа» выкатилась на круглую площадь, описала по ней круг, фыркая дымом из выхлопных труб и объехав памятник, давая нам возможность оглядеться, затем встала, качнувшись взад-вперед, развернулась на месте с аптекарской точностью и задом лихо подкатила к невысокому крыльцу дома, на стене которого висела бордового цвета табличка с золотистыми буквами: «Районный отдел Народного комиссариата внутренних дел (НКВД)».

— С прибытием, — объявил Федька, не отводя глаз от водительского триплекса.

Иван повернул ручку, запиравшую кормовую дверь, и тяжелая стальная створка беззвучно отодвинулась на хорошо смазанных петлях. Я сразу выглянул наружу, выставив перед собой автомат.

— Вроде тихо, — объявил, оглядевшись.

— Похоже, — согласился Иван, подхватывая из укладки свой ППШ. — Пошли?

— Фонарь? — сразу спросил я его, помигав своим, уже прицепленным к стволу.

— Работает, — подтвердил он, проверив.

— Тогда пошли, — кивнул я. — Федь, как договорились, на стреме все время.

— Ты меня еще учить будешь? — усмехнулся он.

Пропустив колкость мимо ушей, я выбрался из машины, вновь огляделся. Дома квадратом вокруг круглой площади, слепые, грязные окна, от которых уже даже бликов нет. Но явной угрозы все же не видно, да и я чувствую, что вся эта паранойя со взглядами ненастоящая, нет пока под ней основания, просто страшновато мне, вот и все. Нервишки вроде как.

Подошел к массивной входной двери в здание, взялся за ручку, прислушиваясь.

— Не заперто? — спросил Иван.

— С чего бы? — удивился я и потянул створку на себя. Петли скрипнули, дверь открылась, звякнув натянувшейся пружиной. — В таких местах никогда не закрывают, как я понимаю. Двери не закрывают в смысле.

Пустой вестибюль, пахнущий сыростью и затхлостью. Справа, сразу за дверью, будка, в которой раньше сидел проверяющий пропуска. Полутьма, которая всегда лучше темноты полной, — это уже все в курсе. Лучи фонарей скользнули по стенам, осветили высокую стойку дежурного, какие-то назидательные плакаты на стенах, с которых сурово смотрели бдительные рабочие и сотрудники в форме, предупреждая о том, чего делать нельзя, дабы не продать завоеваний агентам мировой буржуазии. Даже юная и довольно мордатая комсомолка в красной косынке сурово прикладывала палец к губам, требуя не болтать.