Колдуны и министры - Латынина Юлия Леонидовна - Страница 40

Госпожа Архиза ушла в свои покои и стала красить бровки. Она красила их минут пять, а потом вдруг разрыдалась, хотя с детских лет не имела привычки рыдать, если бровки ее были выкрашены дорогой краской. Прибежала служаночка:

– Госпожа, что с вами?

– Посмотри, – стражники аравана Фрасака еще тут?

Служаночка воротилась через четверть часа.

– Уже уехали, госпожа!

Архиза засуетилась.

– Госпожа, куда вы?

– Ах, ты ничего не понимаешь, там же Киссур!

– Какой Киссур?

– Этот негодяй, который обманул меня! Он живет в хижине Арфарры: соглядатаи видели его с белым волком.

– А, – сказала служанка, посвященная во все дела своей госпожи, – вы, стало быть, хотите, чтобы его арестовали вместе с Арфаррой, и он попал в лапки Шавашу, а этот Шаваш его иcкал для казни?

– Да, – закричала Архиза, – то есть нет! Ох, где же эти серые сапожки?

Серые сапожки наконец нашлись, нашелся и плащ, и курточка, – через полчаса госпожа Архиза и служанка ее, наряженные в кафтанчики рассыльных, проскакали по заднему двору усадьбы. А другая служанка сказала господину Ханде, побежавшему проведать супругу, что у госпожи разболелась голова, и она легла спать и строго-настрого запретила ее беспокоить.

Весь месяц госпожа Архиза молилась Исие-ратуфе, чтобы та помогла ей забыть негодяя Киссура, – а легко ли забыть человека, если каждый день просишь об этом Исию-ратуфу?

Арфарра как-то спросил у Киссура, куда, по его мнению, подевался из империи Клайд Ванвейлен с товарищами? Киссур скосил глаза вбок и ответил, что, судя по всему, Клайд Ванвейлен пропал в провинции Варнарайн, в правление Арфарры, бесследно. И что очень многие в это время пропадали бесследно, из числа тех, кого Арфарре казалось одинаково опасным и казнить публично, и оставлять на свободе, и что он думал…

– Не то ты думал, – прервал его Арфарра.

В седьмой день третьей луны Арфарра был очень печален; наконец затворился в каморке и стал писать. На рассвете, уходя на охоту, Киссур заглянул в щелку: Арфарра писал и писал, а перебеленные листы клал в знакомую укладку.

День был дивный: Киссур бегал наперегонки со старым волком, хохотал, как леший, и валялся в снегу. Солнце желтое, снег белый, на снегу рыжая свежая лиса. Душа так и трепетала, пела. Что пишет Арфарра? Конечно, доклад государю.

Бывший араван Варнарайна писал скоро, перо так и летало по бумаге. Ему приходилось, однако, часто прерываться, – чернила в медном копытце то и дело замерзали. Наконец Арфарра встал, подоткнул тулупчик, разжег огонь в очаге, замесил в котелке какое-то варево, потом вернулся к бумагам. За промасленным окошком потемнело – пошел снег. Арфарра исписал уже третий лист, и было давно уже видно, что это не доклад государю, – потому что Арфарра писал его на языке аломов, для одного Киссура, и трактовала эта бумага не о законах и наказаниях, а о человеке по имени Клайд Ванвейлен.

После третьего листа Арфарра прервался, подошел к огню и стал размешивать варево в котелке. Это был аконит, росший кое-где внизу – бывший араван собирал яд вот уже целую неделю. Ему было очень горько. Но после того, что рассказал Киссур, у него больше не оставалось надежды поговорить с Клайдом Ванвейленом и его соплеменниками, а, стало быть, и жить дальше было бесполезно.

Главные чиновники съехались к полудню и расположились, в ожидании обеда, в саду. Яшмового аравана все не было, и господин Сият-Даш прошел во флигель к колдуну. Бьернссон лежал, зарывшись лицом в подушку.

– Почтительнейше прошу вас пожаловать к гостям, – сказал Сият-Даш, – что же это? То сами просились в общество, настаивали, можно сказать, а теперь – загрустили?

Бьернссон поднял безумные глаза:

– А? Да? Сейчас приду.

Сият-Даш вышел, а колдун вновь зарылся в подушки. Он не думал ни о чем, кроме утреннего своего разговора с разбойником.

– Ну что, господин араван, пока сам не станешь в стойло, не узнаешь, каково волам? Говорят, как вас посадили сюда, так вы бросили рассказывать про внутренее устроение души, а занялись настоящим делом?

В голосе Ниша звучало презрение к человеку, который выдавал себя за что-то неслыханное, а на поверку оказался заурядным колдуном.

Бьернссон стоял, словно потерянный.

– Нам сказали, – промолвил Ниш, – что сегодня вы позовете духов, которые растащат по кирпичику эту чертову стену. Мы подумали: почему бы не воспользоваться этим случаем и не ворваться в усадьбу? Можно будет покарать чиновников и их семьи за несправедливость, а зерно раздать народу.

Бьернссон помертвел. Как мы помним, у господина министра Белоснежный округ был помечен на карте черным цветом, как место, в котором восстание может разразиться по причине пролетевшей мухи и разбитого яйца. И хотя Бьернссон не видел этой карты, он был умный человек и ему вовсе не обязательно было смотреть на эту карту, чтобы понимать, что дело именно так и обстоит.

– Нет, – жалобно сказал колдун, – не надо!

– То есть как это не надо? – возразил, подойдя, один из охранников Бьернссона, по имени Серая Ряпушка. – Вы сами говорили, что нельзя делать другим то, что не хочешь, чтобы делали тебе. Вот вы убежите, а Сият-Даш повесит пол-деревни… Справедливей будет, если мы из-за вас повесим Сият-Даша, чем если Сият-Даш из-за вас повесит пол-деревни.

Разбойник Ниш улыбался. Все-таки он заполучил себе в шайку стоящего колдуна, не то что эти два дурака, Нахира и Кон-Коноплянка, которые и сами головы лишились, и навлекли на честных людей кучу облав из-за истории с казенным караваном. Ниш почесал в затылке и прибавил:

– А если с вашими бесами что-нибудь случится, и они не растащат стену, мы, пожалуй, все равно ворвемся в усадьбу и спасем вас. Как только люди услышат, что вы стали во главе правого дела, вся провинция взбунтуется против министра Нана. Представляете?

Бьернссон очень хорошо представлял.

Через час на садовой дорожке Бьернссон столкнулся с сыном Сият-Даша: изящным, гибким юношей лет двадцати, – тот приехал к отцу на именины. Это был человек совсем другого поколения, чем Сият-Даш: нежный и несчастный от наследственного богатства. Юноша нерешительно посмотрел на бродячего проповедника, не будучи вполне уверен, к какому разряду людей принадлежит этот человек, – к тем, которые обманывают его отца, или к тем, которые от его отца страдают, – но отвесил все-таки яшмовому аравану глубокий поклон.

За ажурной зеленью вечереющего сада, заслоняя нищету далеких хижин, перла в небо толстая кирпичная стена с желтой башенкой и скучающим часовым. Бьернссон стоял молча, сжимая в руках черный бамбуковый посох со стальным стержнем внутри. Один поворот верхнего коленца, слабый радиосигнал, – и эти проклятые стены взлетят на воздух. «Я же не хотел, – думал Бьернссон – я же хотел только бежать. Откуда взялся этот проклятый разбойник? Кто дал право этому народу решать за меня?»

– Святой отец!

Бьернссон обернулся, – позади, у рододендрона в желтой шубке, стоял старый судья Кенеш, тот самый, с которым он полтора месяца назад приехал к Сият-Дашу.

– Святой отец, – сказал он, – мое служебное положение обязывает меня присутствовать… Но… я искал вас полтора месяца, а Сият-Даш говорит, что вы обосновались в его усадьбе? Уж не обманул ли он вас? Я бы мог поговорить в ним…

Судья Кенеш запинался. По правде говоря, ему вовсе не хотелось говорить с начальником округа. У этого человека была живая совесть, но ему каждый день приходилось отрезать от нее по кусочку. Он все время одалживался у негодяев, чтобы творить добро, и в делании добра и зла еле-еле сводил концы с концами. Попросив за яшмового аравана, он не выпросил бы у Сият-Даша ничего, а задолжал бы ему изрядно.

Яшмовый араван поглядел на старого чиновника, лениво сузил глаза.

– Благодарю, господин судья, мне не нужна ваша помощь.

Судья Кенеш съежился, как мышь под дождем, а потом вдруг промолвил: