Ниндзя - ван Ластбадер Эрик - Страница 57

На сей раз она побежала к нему, а не от него, как бывало раньше. Она бросилась к нему через дюну, схватила за ноги и повалила на землю.

Жюстина смеялась, а Николас выплевывал песок изо рта.

— Очень смешно!

Она прыгнула на него, и они покатились по песку. Прохладный ветер с моря трепал их волосы. От зажженных огней на ее крыльце струился сквозь туман мягкий успокаивающий свет.

Лицо Жюстины было совсем близко от Николаса. В ее широко раскрытых глазах он видел мерцающие искорки. Ее длинные волосы соединяли их как мост, ее длинные пальцы, легкие и холодные, как мрамор, лежали на его щеках.

— Я не хочу быть грустной, Николас, — тихо сказала Жюстина. Николас нежно поцеловал ее.

— Я здесь.

— Знаю.

Ее игривое настроение прошло, и она стала очень серьезной.

— У меня было много времени, чтобы подумать... обо всем.

— Когда ты лежала в постели? Жюстина покачала головой.

— Нет. Раньше, в воде. Говорят, что в таких случаях перед человеком проносится вся его жизнь, — Она засмеялась, но в ее голосе слышалась печаль. — Со мной было по-другому. До этого я плавала и сочиняла о тебе всякие безобидные небылицы, а потом в какую-то минуту мне показалось, что я уже никогда не выплыву. — Глаза Жюстины затуманились. — И тогда я подумала, что больше не увижу тебя. — Она говорила так тихо, что Николас с трудом разбирал слова. — Мне страшно. Мне страшно, что я тебе это говорю. Одно дело признаться себе в своих чувствах, а другое — сказать об этом вслух, понимаешь? Жюстина пристально посмотрела на него.

— Я люблю тебя. Когда я рядом с тобой, я ни о чем не могу думать. Обычно мне хочется куда-то пойти, кого-то встретить, но когда я с тобой, это все уже неважно. Я знаю, это звучит по-детски и слишком романтично, но...

Николас засмеялся.

— Романтично — да. Но не по-детски. И что в этом плохого — быть романтичным? Я сам такой. Правда, в наши дни это редкость.

Ее глаза ждали ответа.

— Ты меня любишь, Ник? Если нет, так и скажи — ничего страшного. Просто мне нужна правда.

Николас не знал, что ей ответить. Его душа была полна воспоминаний, радостных и горьких, и он знал, что Юкио все еще имеет над ним власть. Он ощущал себя рыбой, которая яростно борется с течением. Но он не был рыбой, и с какой стати он должен был бороться? Почему это так важно для него?

— Николас чувствовал, что ответы на эти вопросы есть, нужно только получше разобраться в себе. Его до сих пор жгли слова, сказанные Кроукером в ресторане, и он злился на себя за это. Что, если Кроукер пpaв? В самом деле, как он воспринял смерть Терри и Эй? Конечно, это не было ему безразлично. Он не машина, он должен что-то чувствовать. Но он не мог плакать. Наверно, можно страдать и по-другому: в этом Николас был похож на свою мать. Он слишком владел собой, чтобы показывать свои чувства. Но он постоянно переламывал себя, и это могло оказаться губительным. Не понимая себя до конца, он никогда не мог стать хозяином положения, не мог совладать ни со светом, ни с мраком. Эта мысль больно кольнула Николаса, и где-то на краю его сознания стало что-то зреть...

— О чем ты думаешь? — На лице Жюстины застыла тревога.

— Ты не должна ничем жертвовать, — сказал Николас. — Ни для меня, ни для кого-то другого. Это опасно.

— К черту! Я ничем не жертвую. С этим кончено. Я ничего для тебя не сделаю, если только не захочу этого сама. — Ее глаза яростно сверкали в темноте. — Разве это так страшно, что мне хорошо с тобой? Что я этому рада? Почему ты этому противишься?

Ничего не подозревая, Жюстина задела его за живое.

— Господи, почему ты это сказала? — Николас сел, слыша как колотится его сердце.

— Может быть, это правда? — Жюстина старалась заглянуть ему в глаза. — Не знаю. Но я чувствую, как откликается твое тело. Это важнее слов, так было давно, когда еще не было ни книг, ни кино... ничего. Когда у человека был только другой человек. Я хочу знать, почему ты от этого отмахиваешься. Ты не доверяешь своему телу? Но оно лучше твоего рассудка выбирает, что тебе нужно. — Жюстина рассмеялась. — Не могу поверить. Это ты — ты, который работал со своим телом всю жизнь, и ты не веришь ему.

— Ты ничего об этом не знаешь, — коротко проговорил Николас.

— Ах, вот как? — Она села рядом с ним. — Тогда расскажи мне. Объясни мне попроще, чтобы я поняла своим женским умишком.

— Не веди себя как ребенок.

— Это не я веду себя как ребенок. Ник. Прислушайся к себе. Ты страшно боишься хоть немного открыться перед другим человеком.

— А ты не думала, что на это может быть причина?

— Думала. Поэтому и спрашиваю: что с тобой?

— Возможно, это тебя не касается.

— Ладно, — вспыхнула она. — Теперь я вижу предел, за который мне не дозволено переходить.

— Тебе некуда переходить, Жюстина. Я не твоя собственность.

— Так ты отвечаешь на мою откровенность?

— Ты хочешь откровенности? — Он знал, что не должен этого делать, но в эту минуту ему было все равно. — Сегодня в городе я встретился с твоим отцом.

Во взгляде Жюстины появилось недоверие.

— Ты встречался с отцом? Как?

— Он подобрал меня на вокзале и посадил в свой лимузин. Прием мне устроили по высшему разряду. Жюстина встала.

— Я не хочу об этом слышать.

Ее голос внезапно стал грубым. Она слишком живо помнила Сан-Франциско, и в ней закипала ярость. Она чувствовала свое бессилие. Так было всегда. Всегда.

— А по-моему, тебе стоит послушать. — Николаса словно кто-то тянул за язык; ему было почти приятно видеть ее искаженное болью лицо.

— Нет! — закричала Жюстина, закрывая уши руками, и побежала прочь.

Николас встал и пошел за ней по холодному песку.

— Он хочет знать о нас все. О тебе он уже и так все знает. Что ты делала. Чего не делала.

— Будь он проклят! — Жюстина поскользнулась и снова выпрямилась. Она побелела от ярости; ее огромные глаза горели диким огнем.

— Господи, да вы оба подонки! Зачем ты мне это рассказываешь? Ты настоящий сукин сын!

Жюстина бросилась на него, но Николас оттолкнул ее.

— Он подумал, что я похож на Криса...

— Заткнись! Заткнись, мерзавец! Но Николас не чувствовал жалости.

— Он предложил мне работу, и что самое смешное — я согласился. Теперь я работаю на него.

— Как ты мог это сделать? — закричала она. Николас понял, что она имела в виду не работу.

— Боже мой! — Вся в слезах Жюстина вбежала по ступенькам в дом.

Николас рухнул на колени и зарыдал, уткнувшись в холодный неумолимый песок.

— Он скоро будет здесь, — сказала А Ма. — Все готово?

— Да, мама, — ответила Пенни, сидевшая у ног А Ма. — Астра только что принесла... все, что нужно.

Красивое белое лицо Пенни склонилось над альбомом в кожаном переплете. Вертикальными столбцами она уверенно выводила китайские иероглифы. Время от времени Пенни макала кисть в баночку с тушью.

Подождав немного, она решилась обратиться к своей госпоже:

— Вы думаете, нам следует пускать сюда этого человека? — Пенни не поднимала глаз от альбома; на мгновение у нее похолодело в груди при мысли о том, что А Ма может придти в ярость.

Но А Ма только вздохнула. Конечно, Пенни была права. В прежние времена она никогда бы этого не допустила. Да. Но времена изменились, и приходилось к ним приспосабливаться. Когда А Ма заговорила, в ее голосе не было слышно и тени сомнения.

— Пенни, дорогая моя, ты прекрасно знаешь, что это связано с большими деньгами. У меня нет предрассудков, не должно их быть и у тебя.

На самом деле она кривила душой. А Ма, которой было теперь далеко за шестьдесят, родилась на китайском побережье, между Гонконгом и Шанхаем. В семье росло пятнадцать детей, но она всегда держалась особняком от своих братьев и сестер. Вероятно, определенную роль в этом сыграло ее имя. Согласно местной легенде, когда-то девушка по имени А Ма хотела нанять джонку. Только один человек во всем порту согласился с ней поплыть. Когда они вышли в море, поднялся ужасный шторм, но девушка сумела благополучно вывести джонку из урагана. А Ма знала, что в ее честь на острове Макао был построен храм.