Белый ниндзя - ван Ластбадер Эрик - Страница 31

Томи засмеялась и позволила увести себя под разноцветный дождь. Хоть на время можно забыть свои тревоги. Пусть подождут на пороге того сказочного мира, куда они с Негодяем сейчас улизнут.

Коттон Брэндинг сидел голый на краю ванны, уткнувшись лбом в колени, и вздрагивал. Напротив него стояла Шизей, и вода стекала с ее голых ног. За его спиной вода продолжала хлестать из душа на полупрозрачную занавеску с нарисованными фиалками. Создавалось впечатление, что цветы как бы танцуют под порывами ветра.

— Вот теперь ты увидел меня всю, — говорила Шизей, — и реагируешь на увиденное точно так же, как и все другие. Желание сменилось отвращением.

— Это не так.

— Посмотрел бы ты на себя. Ты не можешь даже глаз на меня поднять!

Презрение, прозвучавшее в ее голосе, пробило завесу ужаса, которая окутывала его. Он поднял голову, посмотрел на нее жалкими глазами.

— Ничего не изменилось, Шизей.

— Пожалуйста, побереги свои политиканские увертки для заседаний Сената. Я же вижу твое лицо. Изменилось все.

— Нет, не все, — не сдавался он, растирая руки, будто грел их перед камином. — Дай мне очухаться. Пожалуйста. — Он встал. — Мы напугали — может, даже перепугали друг друга. Давай, как боксеры, пойдем каждый в свой угол, а потом встретимся для следующего раунда. — Он грустно улыбнулся. — Если этот раунд состоится.

Шизей слегка поежилась, и он подал ей полотенце.

— Спасибо, — поблагодарила она и, обернув полотенце вокруг тела, похлопала по нему руками, чтобы вода скорее впиталась.

Брэндинг, выключив душ, сказал задумчиво:

— Да, давненько не переживал я такого шока.

— Шок — это еще не самое страшное, — откликнулась она. — Татуировка в большинстве людей вызывает отвращение. Отвращение пережить труднее, чем шок.

Брэндинг с удивлением взглянул на нее.

— Если ты знала, что люди будут так реагировать на татуировку, зачем ты ее сделала?

Она посмотрела на него несколько мгновений, потом сказала:

— Мне холодно. Дай мне что-нибудь надеть.

Он подал Шизей ее накидку, но она покачала головой:

— Нет. Дай мне что-нибудь из своей одежды.

Он принес ей свою куртку от пижамы. Вот это было то, что надо: куртка была ей почти до колен. Когда она застегивала пуговицы, ее золотые ногти поблескивали. Плечи куртки очень мило свисали.

То ли огромный дом вдруг стал для них слишком мал, то ли он был слишком насыщен электричеством от их недавней эмоциональной встряски, но их потянуло на волю.

Они стояли, уставившись глазами в ночь. Атлантика катила свои неумолчные валы, и время от времени с ближайшего маяка доносился хриплый гудок туманного сигнала. Чайки не носились, как обычно, с криками над прибрежной волной, а чинно разгуливали по песку, выковыривая себе оттуда последнюю пищу этого дня.

Над головою небо было абсолютно чистое, и на нем уже поблескивали ранние звезды — суровые, ясные — расцвечивая его темнеющую синь своими белыми, желтыми и голубоватыми огоньками.

Но к югу горизонт был затянут тучами, пожалуй, на сотни миль в глубину, по прикидке Брэндинга. Кое-где так уже светились зарницы — иногда огненными полосками, иногда яркими сполохами. Потрясающий воображение концерт на немой клавиатуре необъятного органа.

Впечатляющая картина ночного неба подействовала на них благотворно, особенно на Брэндинга. По сравнению с ее грандиозностью, человеческие тревоги и заботы показались такими мелкими, такими преходящими.

Через какое-то время все небо погрузилось во тьму. Представление было окончено. Они вернулись домой.

Мягкая софа, на которую они опустились, освещалась сбоку стоящим рядом торшером. Буря эмоций, сотрясавшая их совсем недавно, казалась уже плодом их воображения.

Шок прошел. А чем он сменился? Вот что хотел теперь знать Брэндинг.

Он достал два бокала, плеснул в них немного бренди, и вот так они и сидели, смакуя божественный напиток, отлично осознавая, что было необходимо поддержать достигнутое шаткое равновесие.

Волосы Шизей, все еще влажные, отливали блеском, как шубка соболя, и казались такими же мягкими, пушистыми и драгоценными. Светлая челка придавала ей трогательный, ранимый вид. Но тут Брэндинга будто окатило холодной водой: он вспомнил паука, притаившегося у нее на спине, и подумал, что соболюшка эта, видать, не простая.

— Шизей, — начал он, заметив, что она что-то хочет сказать. — Я не хочу, чтобы ты думала, что я такой же, как все.

Долгое мгновение она не говорила ничего. Ее глаза, темные, как ночь, пристально разглядывали его.

— Чья это речь: политика или мужчины.

— Надеюсь, что мужчины. Во всяком случае, мне бы хотелось, чтобы это было так, — Брэндинг хотел быть до конца с ней честным.

Шизей на мгновение закрыла глаза.

— А мне бы хотелось верить тебе. — Она поставила бокал на столик. — Ты напугал меня до смерти, Кок, когда появился вот так, неожиданно. Я не была готова. По правде говоря, я еще не думала о том, каким образом сказать тебе о моем секрете — или показать себя всю целиком.

— И что, вся целиком ты такая же ужасная? Шизей схватила свой бокал и метнула на Брэндинга взгляд, в котором ему почудился и испуг, и ранимость. — Об этом ты мне сам скажешь.

— Картинка, конечно, не из приятных. — В глазах, устремленных на него, промелькнула вспышка гнева. Затем Шизей быстро отвела их в сторону. Это напомнило Брэндингу его дочь. Она часто смотрела на него вот так, когда он в чем-то отказывал ей. Но гнев проходил, а ее любовь к нему оставалась.

— Не люблю пауков, — продолжил Брэндинг. — Не приходилось встречать людей, которые любят. — Он говорил медленно, понимая, что надо выбирать слова с осторожностью, чтобы не испортить дело. — Но, с другой стороны, эта татуировка — настоящее произведение искусства. — Он увидел, что она вздрогнула. — И, поскольку она находится на твоем теле, признаюсь, есть несколько вопросов, которые меня интересуют. Как так получилось, что ты решила ее сделать? И потом — рисунок, наверное, не сразу выкололи, а работа растянулась на довольно долгое время?

— На два года, — ответила Шизей даже с некоторой гордостью, будто терпение, которое она, без сомнения, должна была проявить при этом, оправдывает в какой-то мере всю затею.

— Да, это долго.

Он сказал это весьма нейтральным голосом. Но, услышав эти слова, Шизей поднесла бокал к губам и сделала несколько быстрых глотков, почти поперхнувшись огненным напитком. — О, Кок, ты себе представить не можешь, насколько это долго!

— Больно было?

— Душа болит сильнее, — ответила Шизей. — Та, другая боль — ничто перед ней. Она исчезла, как утренний туман под солнцем.

— Я бы хотел узнать, как это произошло.

— Мы уже как-то пришли к выводу, что многие темы в Америке и в Японии находятся под запретом. Табу. — Шизей налила себе еще бренди, отпила немного — на этот раз помедленнее. — Кок, скажи мне, что ты делал, когда умерла твоя жена? Казались ли тебе дни бесконечными в своей пустоте? Звал ли ты смерть, когда спускалась ночь, а ты лежал в постели без сна? Слышал ли ты дыхание смерти совсем рядом, видел ли ты, как горят ее глаза в кромешной тьме? И не хотелось ли тебе — раз, а может, и два — броситься в небытие, которое смерть обещает?

Брэндинг оторопел перед таким взрывом эмоций. Он знал, что она говорит о себе, а не о нем. Ему никогда не приходилось чувствовать такого жуткого отчаяния, которое она описывала, даже в первые мгновения после того, когда он узнал о смерти Мэри. Это, наверное, отчасти объясняло то чувство вины, которое так прилипло к нему. Но он знал, что от его ответа Шизей сейчас многое зависит. Она в какой-то степени приоткрылась, и теперь был его черед.

— Человеческая природа устроена так, что жизнь должна продолжаться, в какие бы пучины отчаяния ни погружался дух, — осторожно начал он. — И вот я... Говоря по совести, я не знаю, что я чувствовал, видел и слышал, когда умерла Мэри. Была перевернутая и смятая машина, было тело на носилках, закрытое одеялом. Я слышал слова телерепортера. Вот такими же отрывистыми, заштампованными фразами говорили о наших потерях во Вьетнаме, о смерти американских морских пехотинцев в Бейруте. Мне все-таки кажется, что нельзя смерть низводить до такого безличностного уровня.