Южная звезда (с иллюстрациями) - Верн Жюль Габриэль - Страница 29

— Месье Мэрэ,— сказал он,— если вам угодно перейти на галоп, чтобы приблизиться к этому муравьиному гнезду,— вон там, куда указывает мой палец,— то обещаю вам — вы увидите то, что хотели увидеть! Только держитесь не слишком близко, иначе возможны большие неприятности!

Сиприен пришпорил коня и устремился к тому месту, которое Джеймс Хилтон назвал муравейником.

— Там расположилось целое семейство львов! — добавил немец, когда Сиприен ускакал.— Ставлю один против двух, что эти желтоватые кучи, которые вы принимаете за муравьиные гнезда, не что иное как львы!

— Per bacco![84] — вскричал Панталаччи.— Кто вас тянул за язык советовать ему не слишком приближаться!

Но, спохватившись, что его слышат Бардик и Ли, он продолжил совсем в ином тоне:

— То-то Frenchman перепугался бы!

Неаполитанец ошибался. Сиприен был не из тех, кого легко напугать. За двести шагов до указанной цели он понял, с каким грозным муравейником имеет дело. Это был огромный лев, львица и три львенка, сидевшие кружком, словно кошки, и мирно дремавшие на солнышке.

При звуке копыт Темплара лев приоткрыл глаза, поднял свою большую голову и зевнул, показав меж двух рядов страшных зубов пропасть, в которую мог провалиться десятилетний ребенок. Потом взглянул на всадника, остановившегося от него в двадцати шагах…

К счастью, свирепое животное не испытывало голода, иначе не осталось бы столь равнодушным.

Сиприен, держа руку на карабине, две или три минуты ждал волеизъявлений его высочества льва. Но, видя, что высочество не настроено предпринимать враждебные действия, он не захотел нарушать счастливый покой почтенного семейства и, повернув коня, иноходью вернулся к своим спутникам. Вынужденные признать его хладнокровие и отвагу, те встретили его аплодисментами.

— Я, пожалуй, проиграл пари, месье Хилтон,— только и сказал Сиприен.

В тот же вечер путешественники добрались до правого берега Лимпопо, где и сделали остановку. Здесь Фридель хотел во что бы то ни стало наловить рыбы для поджарки — невзирая на предупреждения Джеймса Хилтона.

— Это очень вредно для здоровья, дружище! — убеждал его Хилтон.— Знайте, что в Буш-Вельде после захода солнца нельзя ни оставаться на берегах рек, ни…

— Хо-хо! Со мной и не такое случалось! — отвечал немец со свойственным его нации упрямством.

— Подумаешь! — воскликнул Аннибал Панталаччи.— Что тут плохого — побыть часок-другой на берегу реки? Мне ли не доводилось часами мокнуть, стоя по грудь в воде, когда я охотился на уток?

— Это не совсем одно и то же! — настаивал Джеймс Хилтон, по-прежнему обращаясь к Фриделю.

— Чепуха все это!…— отвечал неаполитанец.— Дорогой Хилтон, было бы гораздо лучше, если бы вы поискали мне для макарон банку с тертым сыром, чем не пускать нашего друга натаскать для нас рыбки на рыбное блюдо! Это внесет в наш стол хоть какое-то разнообразие!

Фридель ушел, ничего больше не желая слушать, и так долго закидывал удочку, что вернулся в лагерь далеко за полночь. Упрямый рыболов с аппетитом пообедал, оказав вместе со всеми прочими честь наловленной рыбке, но в фургоне, уже улегшись спать, пожаловался своим сотоварищам на сильный озноб.

На следующий день рано утром, когда все встали, чтобы готовиться к отъезду, у Фриделя обнаружилась горячка, и он был не в состоянии ехать верхом. Все же он попросил продолжать путь, утверждая, что на соломе внутри повозки ему будет лучше. Его просьбу выполнили.

В полдень у него начался бред. В три часа он был мертв. Его болезнь оказалась скоротечной злокачественной лихорадкой.

Перед лицом этой внезапной смерти Сиприен не мог отделаться от мысли, что самая тяжкая ответственность за случившееся ложится на Аннибала Панталаччи с его вредными советами. Однако, кроме него, никто и не думал, по-видимому, сделать такое заключение.

— Видите, как я был прав, говоря, что с наступлением ночи не следует шататься по берегу реки! — ограничился философским замечанием Джеймс Хилтон.

Путешественники сделали кратковременную остановку и зарыли труп, чтобы не оставлять его на милость хищников.

Это были похороны соперника, почти врага, и все же, отдавая ему последний долг, Сиприен ощутил глубокое волнение. Дело в том, что зрелище смерти, всегда строгое и торжественное, здесь словно бы заимствовало у пустыни новое величие. Лишь перед лицом природы человек начинает понимать, что это и есть неизбежный конец. Вдали от семьи, от всех, кого он любит, он говорит себе, что, быть может, завтра и сам упадет среди бескрайней равнины, чтобы никогда больше не подняться, и вот так же будет зарыт в песок на глубину одного фута и придавлен голым камнем и что на проводах его в последний час не будет ни сестриных, ни материнских слез, ни дружеской скорби. И тогда, перенося на собственную личность частицу жалости, навеянную судьбой товарища, он представит себе, что есть частица и его самого в том, что упрятал он в одинокую могилу!

На следующий день после скорбной церемонии конь Фриделя, что на привязи следовал за фургоном, заболел болезнью Вельда. Его пришлось бросить.

Бедное животное лишь на несколько часов пережило своего хозяина!

Глава XIV

К СЕВЕРУ ОТ ЛИМПОПО

Потребовалось три дня поисков и зондирования, чтобы отыскать брод через русло Лимпопо. Надежность брода оставалась бы все равно сомнительной, если бы не слонявшиеся по берегу кафры племени макалакка, которые взялись провести экспедицию.

Эти кафры — бесправные илоты[85], которых «высшая раса» бечуанов[86] держит в рабстве, заставляя их трудиться без всякого вознаграждения, обходясь с ними крайне жестоко и, что еще хуже, под страхом смерти запрещая им есть мясо. Несчастные макалакка могут сколько хотят бить птиц и зверей, попадающихся им по дороге, однако при условии отдавать всю добычу своим господам и хозяевам. Те оставляют им одни внутренности — вроде того, как в Европе охотники — своим гончим псам. Кафр макалакка не имеет никакой собственности — ни хижины, ни даже тыквенной бутыли. Он ходит почти голый, худой — кожа да кости, таская через плечо кишки буйвола, которые издали можно принять за связки кровяной колбасы, а на самом деле это самые обычные бурдюки, в которых хранится запас воды.

Коммерческий гений Бардика не замедлил проявиться в том тонком искусстве, с каким он сумел вытянуть из этих несчастных признание, что при всей нищете у них имелось несколько страусовых перьев. Он тотчас предложил продать их ему, и на вечер была назначена деловая встреча.

— У тебя, значит, есть деньги расплатиться с ними? — удивленно спросил Сиприен.

В ответ Бардик с веселым смехом показал ему горсть медных пуговиц — коллекцию, собранную им за один или два месяца, которую он носил в холщовом кошельке.

— Это нельзя считать настоящей монетой,— сказал Сиприен,— и я не могу позволить, чтобы ты рассчитался с этими беднягами несколькими дюжинами старых пуговиц!

Однако он так и не смог растолковать Бардику, в чем состояла неблаговидность его намерения.

— Если макалакка возьмут мои пуговицы в обмен на свои перья, то кому от этого плохо? — отвечал он.— Вы ведь знаете, что им ничего не стоило подобрать перья! У них нет даже права владеть ими, они не могут даже показать их, разве что тайком! А пуговица, напротив,— вещь полезная, куда полезнее страусиного пера! Так почему же мне нельзя предложить дюжину, даже две дюжины пуговиц в обмен на такое же число перьев?

Рассуждая так, юный кафр не учитывал, что макалакка соглашались на его медные пуговицы не ради пользы, которую могли бы из них извлечь, поскольку почти не носили одежды, но из-за той предположительной ценности, которую приписывали этим металлическим кружочкам, так похожим на монеты. Таким образом, затея оборачивалась самым настоящим обманом. И все-таки Сиприен должен был признать этот оттенок слишком гонким, чтобы его могло уловить сознание дикаря, и он предоставил Бардику действовать по собственному усмотрению.