Шевалье де Сент-Эрмин. Том 2 - Дюма Александр - Страница 68

Казалось, по возвращении в Лондон, после постыдной услуги, оказанной неаполитанскому двору, его ждет по крайней мере общественное порицание. Не последовало ничего.

Напротив, в Англии, куда он вернулся с леди Гамильтон, его ждали чествования за Абукир и Неаполь; корабли на Темзе распустили знамена в его честь, а правительство и лондонские компании посвящали ему хвалебные речи как спасителю отечества: народ охватывало воодушевление при каждом его появлении, его встречали овациями и бродили за ним толпами.

Он купил загородную виллу Мертон в окрестностях Лондона: здесь он скрывал свою любовь, славу и свои угрызения. У Эммы до этого родилась дочь, которая была крещена под именем Горация.

Война в Балтике позвала его в море: он командовал флотом, который подошел к Копенгагену и сжег датский флот.

Здесь с ним произошел такой случай: когда датский адмирал слал ему сигнал за сигналом о прекращении сопротивления, он, приложив подзорную трубу к своему выбитому глазу, упорно отвечал: «Не вижу».

Этот ответ, достойный Атиллы или Алариха и вызвавший осуждение у людей цивилизованных, покрыл его имя славой в Англии и вселил ужас в остальную Европу. Триумфатором он вернулся в Лондон, а король даровал ему титул лорда.

Таким был он, единственный противовес Великобритании Наполеону.

Между тем сей последний продолжал свою дуэль с Англией.

За восемнадцать месяцев им были сосредоточены во всех французских и голландских портах грозные силы, предназначенные для высадки в Англии. Пятьсот или шестьсот канонерок, собранных вдоль береговой линии от Абвиля до Дюнкерка, готовы были принять на борт войска, ожидавшие в булонском лагере, и за один день перебросить, подобно движущемуся мосту, на английский берег одну из его армий, непобедимых, как войско Вильгельма Завоевателя.

Англичане, вовсю высмеивая ореховые скорлупки, как они называли суда Бонапарта, ни на миг не упускали из виду огромное сосредоточение войск, происходившее рядом с их островом. Их эскадры перекрыли Ла-Манш и преградили нашим судам путь к Лондону.

Между тем Наполеон не думал наступать прежде, чем соберет флот не менее чем в шестьдесят или восемьдесят боевых кораблей, которые бы ринулись в Ла-Манш, чтобы дать бой англичанам. Теперь его Мало интересовал конечный исход сражения, которое могло окончиться как победой, так и поражением, — главное, успеть занять вражеский флот на сутки, пока его армия в сто пятьдесят — двести тысяч человек не переправится на английское побережье. Но французские корабли, запертые одни в устье Шельды, другие в Бресте, а также в Тулоне и в Кадисе, могли объединиться в большую эскадру, равную или превосходящую английскую, лишь силой чуда, мастерства либо отчаянья. Однако ни один из наших адмиралов, ни среди французов, ни среди голландцев или испанцев, не был гением, способным на столь героическую и безнадежную операцию, которая пересилила бы невозможность[75].

Робкие духом, хоть и с храбрыми сердцами, они сгибались под грузом ответственности, когда требуется самозабвенная отвага. «Если вы не в состоянии победить, не побеждайте, но сражайтесь!» Они не понимали, что следовало любой ценой помешать английскому флоту идти на помощь Лондону и что отвлечь английские суда в пятистах лье от Ла-Манша — это значило сослужить службу Наполеону и его планам нашествия на Англию.

Войне на суше хватало одной храбрости; война на море требовала героизма и знаний.

Армейская часть, разбитая, поредевшая, бежавшая, пополняется рекрутами и переформируется, но корабли, подбитые или подожженные, море поглощало вместе со всеми на борту, а от флота не могут оставаться обугленные обломки.

В этом англичане отдавали себе отчет не меньше Наполеона.

Отчаявшись объединить свои разрозненные флотилии, он надеялся выйти одновременно из Тулона и Бреста двумя эскадрами, с пятидесятитысячной армией на борту и двумя маршрутами устремиться к Индийскому океану. Две эскадры неизбежно навлекут на свой след английский флот, и пока они будут лететь на помощь Индии, возможно, настало бы время бросить этот движущийся мост на Ла-Манш и совершить то, что прежде до него совершили Цезарь и Вильгельм-Завоеватель.

Но для этого грандиозного плана ему не хватало терпения, и он обратился к другому, как казалось, более простому и надежному. Речь шла о том, чтобы отвлечь английский флот и увести его подальше от Ла-Манша. По его приказу адмирал Вильнев, на которого он возложил верховное командование всем объединенным французско-испанским флотом, должен был отплыть из Тулона с тринадцатью кораблями и несколькими фрегатами.

Он должен был соединиться с испанскими эскадрами под командованием адмирала Гравины в порте Кадис; отсюда они вышли бы в Атлантику и у Антильских островов объединились с эскадрой адмирала Миссьесси из шести кораблей, а адмирал Гантом, командовавший брестским флотом, имел приказ с первым же штормом, который прогнал бы английского адмирала Корнуоллиса, бороздившего море под Брестом, объединиться с Вильневом, Гравиной и Миссьесси у Мартиники. Эта флотилия, вспугнув англичан у Антильских островов, затем во все паруса несется к Франции. В это время английские эскадры, конечно, рассеются, преследуя их; у берегов Европы планировалось дать им бой, и при любом исходе, победе или поражении, броситься в Ла-Манш и, опередив англичан, высадиться на английском побережье.

К несчастью, установившийся штиль не позволил Гантому сняться с рейда в Бресте. Вильнев вернулся в воды Европы, получив приказ вступить в бой у Бреста с Корнуоллисом, чтобы вызволить флот Гантома, объединиться с этой частью нашего флота и вступить в бой с английской эскадрой, стоявшей у Ла-Манша, какими бы ни были мощь и численность последней.

— Англичане не видят того, что нависло над их головами, — кричал Наполеон, подняв кулак подобно Аяксу, — если я хоть на двенадцать часов стану хозяином Ла-Манша, им конец[76].

Радостный возглас Наполеона раздался в Булонском лесу перед восьмьюдесятью тысячами пар глаз, принадлежавших завоевателям Европы и теперь пожиравших взглядами далекий объект своего последнего похода.

Наполеон умел ценить время; он понимал, что в его распоряжении всего лишь несколько дней, чтобы предотвратить вступление в войну Австрии, вслед за которой против него поднимется вся Германия. Он не сомневался в том, что Вильнев в водах Бреста, тогда как на самом деле после жестокого ночного сражения, спасаясь среди горевших обломков своего флота, он оставил неприятелю два испанских корабля и, несмотря на приказ деблокировать Брест, объединился с Гантомом и на всех парах устремился к Ла-Маншу, вошел в порт Ферроль и бесполезно проводил там время, запасаясь продовольствием.

Наполеон пришел в ярость: он чувствовал, что удача ускользает у него из рук. «Выступайте, — писал он запертому в Бресте Гантому, — выступайте, и когда настанет день отмщения за шесть веков слабости и унижений, — уходите. Никогда моим солдатам на суше и на море не приходилось рисковать жизнями ради более важного и великого дела».

«Выступайте, — писал он Вильневу, — выступайте, не теряя ни секунды, выступайте с моим объединенным флотом, войдите в Ла-Манш; мы полностью готовы, мы погрузились на суда, и в двадцать четыре часа все должно кончиться».

Можно почувствовать в этих письмах все нетерпение такого человека, как Наполеон: поняв беспомощность Вильнева, запертого в порту Кадис, и вынужденную неподвижность Гантома, блокированного в Бресте, он назвал Вильнева невеждой и трусом, не способным командовать даже фрегатом.

— Это человек, ослепленный страхом, — сказал он.

Морской министр Декре был другом Вильнева; потому, не имея возможности обрушиться на Вильнева, он принялся за Декре: «Ваш друг Вильнев, — писал он ему, — видимо, окажется слишком труслив, чтобы выступить из Кадиса. Отправьте адмирала Росильи, пусть он примет командование эскадрой, если она еще не покинула порт, а Вильневу надлежит возвратиться в Париж и отчитаться передо мной в своих действиях».