Меченый - Горъ Василий - Страница 39

Мы стояли так целую вечность. До тех пор, пока Кром не пошатнулся, а на его губах не возникла виноватая улыбка:

– Благословение Двуликого сжигает все силы. Если я не поем и не отлежусь хотя бы день – умру. А мне еще надо вынести трупы и повесить на место дверь.

«Я боюсь остаться одна», – хотела сказать я. Но, заметив капельки пота, выступившие у него на лбу и крыльях носа и оценив лихорадочный блеск глаз и их нездоровую желтизну, заставила себя кивнуть:

– Хорошо. Я подожду. Только не уходи далеко, ладно?

Ушел. К роднику. Но не сразу – сначала вытащил наружу трупы, разжег огонь в очаге, кое-как приладил на место дверь, взял котелок и пообещал не задерживаться.

Я кивнула, проводила его взглядом, потом торопливо села, вжалась спиной в стену, обхватила колени руками и попробовала не трястись. С таким же успехом можно было не дышать. Или не чувствовать тошнотворный запах мочи и крови, пропитавший все и вся.

«Он рядом! Вот-вот вернется!» – не переставая, твердила я. И все сильнее и сильнее вжималась в стену.

А когда дверь, подвешенная на ремнях, скрипнула и распахнулась, я на всякий случай зажмурилась. И открыла глаза только тогда, когда услышала его голос:

– Это я…

Глава 24

Баронесса Мэйнария д’Атерн

Пятый день второй десятины третьего лиственя

– С-сука!!! Кусаться вздумала?! – лесовик[117] кривит губы в жуткой усмешке и делает шаг вперед.

Отшатываюсь и вскрикиваю от боли: рванувшийся ко мне мужик хватает меня за волосы, одним движением наматывает их на свой кулак и демонстративно трясет им перед моим лицом.

Пытаюсь вырваться, выдираю себе клок волос и… не могу: лицо лесовика вдруг оказывается на расстоянии ладони, и я четко вижу родинку на его носу и черные волоски, торчащие из ноздрей.

– Вот и попалась! – ухмыляется он, тянется к моему камзолу и медленно, с наслаждением, принимается развязывать шнуровку.

Отлетает крючок. За ним – второй. Из-под камзола выглядывает отороченный кружевами ворот нижней рубашки и кулон, подаренный мне отцом в день совершеннолетия.

Исцарапанные пальцы хватают за белоснежную ткань, отводят ее в сторону, обнажая грудь, и я, справившись с оцепенением, пытаюсь вцепиться ногтями в полубезумные глаза.

Пытаюсь… И вдруг с ужасом понимаю, что не могу пошевелить рукой!

Вскрикиваю… и слышу голос Бездушного:

– Ваша милость, это сон! Проснитесь…

– Сон? – трясущимися губами переспрашиваю я, открываю глаза и чувствую, что трясусь, как осиновый лист.

– Да…

В комнате, еле-еле освещенной отблесками света от почти прогоревших углей, фигура Крома, сидящего на краю моего ложа, кажется сгустком тьмы. Но я, скорее почувствовав, чем разглядев его десницу, хватаю ее обеими руками и прижимаю к себе: он – живой, теплый и может защитить меня от лесовиков.

Меченый понимает! Так как не выдергивает ее из моих пальцев, а еле слышно говорит:

– Я посижу рядом. Теперь все будет хорошо…

Вдыхаю, запоздало ощущаю смрад и с трудом сдерживаю рвущийся наружу стон: я – не дома, а в залитом кровью охотничьем домике! Наедине со слугой Бога-Отступника!!!

Выпускаю его теплые пальцы, пытаюсь отодвинуться подальше и вскрикиваю от боли – прядь волос, попавшая под мое же бедро, мешает шевелиться!

Кром встревоженно наклоняется ко мне и пытается понять, что вызвало этот вскрик.

Освобождаю волосы. Потом прислушиваюсь к приглушенному рычанию, повизгиванию и клацанью зубов, раздающимся снаружи, и перепуганно спрашиваю:

– Волки?

– Да… Стая вернулась.

Ежусь от накатившего озноба, закрываю глаза… и тут же их открываю: перед внутренним взором появляются окровавленные пасти и обезображенные человеческие останки.

– День-два – и уйдут, – успокаивает меня Бездушный.

«Уйдут, – содрогаясь от омерзения, мысленно поддакиваю ему я. – Когда сожрут лесовиков и обглодают их кости».

– Не бойтесь… – вздыхает он, наклоняется вперед, и я, решив, что он собирается встать и уйти к своей лавке, вскрикиваю:

– Не уходи! Ну, пожалуйста!!!

– Не уйду… – обещает он. И я, опустив взгляд, тянусь к его руке.

Так – не страшно.

Бездушный молчит.

И в его молчании нет ни презрения, ни усталости, ни недовольства – только сочувствие. Поэтому я еще сильнее сжимаю пальцы и закрываю глаза. Не для того, чтобы уснуть – просто, зажмурившись, легче убедить себя в том, что это рука папы.

А еще мне почему-то кажется, что так я смогу отвлечься от кошмарных воспоминаний.

Отвлекаюсь. Но почему-то вспоминаю не родителей, не брата, не безбедную жизнь в Атерне, а все того же Бездушного. Вернее, его посох. И вдруг понимаю, что за сутки с лишним, прошедшие с момента появления лесовиков, на нем не появилось ни одной новой зарубки.

И это нельзя объяснить ни слабостью Крома после Благословения Двуликого, ни болью в его снова закровившей ране: когда надо, он делает гораздо более тяжелые вещи: разжигает очаг, готовит еду и даже колет дрова.

А еще я понимаю, что Кром не испытывает никакого облегчения от выпитых душ – наткнувшись взглядом на засохшие пятна крови, он хмурится, играет желваками, раздувает ноздри. Может виновато посмотреть на меня. Так, словно считает себя ответственным за появление лесовиков. Но не улыбается. Никогда.

При этом он прикасается к Посоху Тьмы так же часто, как и раньше. Разве что теперь проводит пальцами не по уже имеющимся зарубкам, а по той части Пути, которая пока чистая.

А ведь, если верить словам брата Димитрия, после такого количества убийств он просто обязан млеть от счастья! Или… нет – лесовиков было много. Значит, он должен завершить свой Путь и отправиться к Двуликому за Темным Посмертием.

Должен. Но до сих пор не отправился. И не млеет…

«Может, он совсем не Бездушный? – спрашиваю себя я. Потом вспоминаю про амулет Бога-Отступника, виденный во время его перевязок, про Посох Тьмы, повторяю название Благословения, выпившего из Крома все силы, и тут же отвечаю: – Да нет, Бездушный. Но совсем не похожий на тех, о которых рассказывают братья во Свете…»

Представляю себе взгляд Крома. Тот самый, которым он смотрит на меня, когда думает, что я сплю. И вдруг понимаю, что уже не боюсь. Ни его самого, ни Бездны, которая живет в его глазах.

Ужасаюсь своим мыслям, пытаюсь представить себя в круге, расчерченном перевернутыми рунами, и мысленно фыркаю: Меченый видит во мне все, что угодно, только не жертву!

«Все, что угодно – это кого? – спрашиваю себя я. – Мать? Жену? Ребенка?»

Фыркаю снова – в матери я ему не гожусь. В жены – тоже. Да и похоти в нем ни на копье. В дочери? В дочери – возможно…

«Ларка! Он называл меня Ларкой!!!» – молнией вспыхивает в голове. И я, открыв глаза, вглядываюсь в глубокие тени, лежащие на лице сидящего рядом мужчины.

В доме слишком темно. Но я без труда представляю себе высокий лоб, исчерченный глубокими морщинами, вечно сдвинутые брови, глубоко посаженные глаза, несколько раз сломанный нос, правую щеку, обезображенную шрамом от ожога, вечно небритую левую и твердый, чуть тяжеловатый подбородок.

Мужчина. Воин. Уверенный в себе и не умеющий отступать. Белая кровь, как сказал бы отец.

«Белая?» – мысленно переспрашиваю себя я, потом представляю осанку Крома и сокрушенно вздыхаю: нет, на дворянина он не похож. Поэтому…

– Не спите, леди? – еле слышно спрашивает Меченый.

Я густо краснею, отгоняю непрошеные мысли и шепчу:

– Нет…

– Вчера я допросил раненого… Ну, лесовика… – после небольшой паузы выдыхает Бездушный. – Он сказал, что мятеж подавлен. Что Неддар Латирдан вернул себе трон и начал наводить порядок. Поэтому-то лихой люд и побежал кто куда…

– Принц Неддар? – восклицаю я. – Он что, вернулся из Алата?

– Ну, да! Этот… – Кром дергает головой в сторону двери – сказал, что он не только вернулся, но и успел короноваться…