Меченый - Горъ Василий - Страница 30

– Тварь!!! – заорал Неддар, прыгнул вперед, но было уже поздно: убедившись, что удар получился, телохранитель Варлана ехидно усмехнулся и… перерезал горло самому себе.

Глава 18

Мэйнария д’Атерн

Десятый день четвертой десятины второго лиственя

В Черном гае[103] темно и страшно: могучие ветви старых вязов и ясеней переплетаются высоко над головой, образуя крышу, непроницаемую для света Дейра и Уны[104], побеги лещины и бересклета, невидимые в темноте, цепляются за одежду, а от кустов боярышника неприятно тянет тухлой рыбой.

Тьма такая густая, что ее, кажется, можно резать ножом. Она скрадывает расстояния, гасит звуки и вымораживает душу, как дыхание Полуночника[105].

Тихо. Чуть слышно шелестит трава и листья папоротника, приминаемые нашими ногами. Изредка потрескивают попадающие под каблук ветки да гулко бухает сердце, пытающееся вырваться из грудной клетки.

– Страшно? – замогильным голосом шепчет Волод.

– Нет! – отвечаю я.

– Врешь!

Вру. Но признаваться в этом не буду. Ибо не хочу становиться посмешищем для друзей моего младшего брата.

– Врешь!!! – снова восклицает Волод и останавливается.

– Вот еще… – фыркаю я, обхожу его силуэт и почти сразу же натыкаюсь на торчащий из земли сук.

Бедро обжигает резкой болью, а с пересохших губ срывается еле слышный стон.

– Что, опять ножку подвернула? – с издевкой спрашивает брат.

– Нет. Просто поцарапалась…

– Говорил, иди след в след?

Говорил. И не раз. Только в кромешной тьме гая не видно не то что следов – земли. Поэтому я снова фыркаю:

– Иди уже, охотник… Я в порядке…

Волод что-то бурчит себе под нос, и я запоздало понимаю, что он сетует на то, что я – женщина!

– Слышь, мужчина! Ты обещал довести меня до ключа за десять минут, а мы идем уже больше часа. Может, ты заплутал? А, следопыт?

Последние полгода брат бредит славой величайшего следопыта всех времен и королевств, поэтому моя издевка режет его без ножа:

– Мы на месте! Уже давно! – возмущенно восклицает он. – Просто я проверяю, насколько ты пуглива…

– Ну, и где твой ключ?

Волод хватает меня за руку и волоком тащит куда-то вправо. Прямо сквозь здоровенный куст лещины. Потом замирает и ехидно спрашивает:

– Слышишь?

Журчит. Вода. Где-то совсем рядом.

Вырываюсь и иду на звук. Облизывая пересохшие губы сухим, как прокаленная на сковороде соль, языком. И почему-то мечтаю не о лице суженого, а о вкусе холодной, как лед, воды.

Вот он, Ключ Прозрения! В ложбинке между корней могучего лесного великана, спрятавшегося в самом центре Черного гая. Малюсенькое зеркальце воды, в котором можно увидеть того, кто разделит с тобой Жизнь.

Не всегда, а только раз в году. В час, когда Ночь Темной Страсти готовится смениться новым днем.

Опускаюсь на корточки, перебрасываю косу за спину, наклоняюсь к воде и опять ловлю себя на мысли, что просто хочу пить.

Нет, не просто – что ХОЧУ ПИТЬ! Безумно!! Что готова продать душу Двуликому за один-единственный глоток воды!!!

Мысль о продаже души Богу-Отступнику, мелькнувшая на краю сознания, отчего-то не пугает. Ибо вода – вот она. Передо мной. На расстоянии ладони от губ…

Склоняюсь еще ниже, вытягиваю губы…

…и просыпаюсь.

Осознав, что это был просто сон, плачу. Без слез… Потом захожусь сухим кашлем и замолкаю – пересохшее горло невыносимо саднит.

Пытаюсь пошевелить распухшим языком и морщусь – он еле двигается и так и норовит прилипнуть к небу.

А еще болят глаза – такое ощущение, что под веки насыпали песка.

С трудом поворачиваю голову влево, смотрю на тоненький белый контур, возникший вокруг двери, и криво усмехаюсь: ну наконец-то! Рассвело…

– Пи-и-ить… – доносится из темноты. – Ларочка, дай попить, пожалуйста…

Бездушный. Все еще бредит.

Значит, пока жив.

Усмехаюсь. Заставляю себя встать, на негнущихся ногах подхожу к двери и кое-как отодвигаю в сторону неподъемный засов. Толкаю створку от себя и выглядываю наружу.

Страха нет. Вместо него – равнодушие. Холодное, как вода в Ключе Прозрения. Или дыхание Полуночника: двое суток без капли воды способны высушить не только тело, но и душу.

Делаю шаг, затем другой, смотрю под ноги и… падаю на колени: на узеньких листиках и желтых лепестках гусиного лука[106] – капельки росы!!!

Ползаю по земле, слизываю каплю за каплей и наслаждаюсь непередаваемой сладостью искрящихся на солнце бусинок.

Минуту… Две… Пять… А потом из лесу раздается до смерти надоевшее рычание и визг.

«Волки… – мелькает в голове. – Все еще тут».

Тут же возвращается страх. И я, мгновенно оказавшись на ногах и не отрывая взгляда от блестящих капелек недопитой росы, медленно пячусь к дому.

Задвинув засов на место, я поворачиваюсь спиной к двери и обессиленно сползаю на пол: стая не ушла. Значит, покинуть охотничью избушку, найти какой-нибудь ручей и напиться сегодня я не смогу. А завтра… завтра я умру от жажды.

Закрываю лицо ладонями и чувствую локтями и грудью легкий холодок.

Непонимающе таращусь на собственный камзол и расплываюсь в идиотской улыбке: он мокрый! Насквозь! От груди и до края подола! А штаны – так вообще от пояса и до голенищ сапог!!!

Мигом оказываюсь на ногах, раздеваюсь до нижней рубашки и, нащупав самый влажный участок ткани, скручиваю ее жгутом. А потом припадаю к ней губами.

– Пи-и-ить…

Вздрагиваю, как от удара. Пялюсь в темноту. Потом опускаюсь на пол рядом с Бездушным и осторожно прикасаюсь ладонью к его лбу.

Кожа сухая и очень горячая.

В памяти, как по заказу, всплывает фраза из заученного наизусть «Жизненника»[107]:

«При длительном недостатке живительной влаги человек начинает испытывать жажду. Сначала у него пересыхают губы, рот и язык, потом сухость стягивает глотку. Через двое суток начинается жар. Биение жил на шее, запястьях и в паху учащается, кожа становится сухой и очень горячей. Появляется лихорадочное возбуждение и беспокойство. Человек может впасть в забытье и начать бредить. Если такое состояние продолжается еще сутки, то наступает неминуемая смерть…»

– Он умрет… Сам… – с кривой усмешкой шепчу я. – За ним – я…

А через мгновение с ужасом понимаю, что моя рука уже прижимает мокрую ткань к его губам.

– Спасибо, Ларка… – шепчет Кром. И у меня обрывается сердце: в его голосе я чувствую ЛЮБОВЬ! Ту самую, настоящую. О которой мне столько рассказывала мама.

Закусываю губу и невидящим взглядом таращусь во тьму. Пытаясь как можно точнее вспомнить то, что брат Димитрий говорил о слугах Двуликого. Вернее, об испытываемых ими чувствах:

«Бездушные – это оболочка, несущая в себе отпечаток воли Бога-Отступника. Живое воплощение его желания убивать. Поэтому они испытывают только половину чувств, доступных обычному человеку. И эта половина – темная.

Злость… Бешенство… Отвращение… Презрение… Ненависть… – слуги Двуликого живут и дышат Тьмой. И в этой Тьме нет ни одной светлой искорки.

Как бы вы ни старались, Бездушные никогда не почувствуют ни нежности, ни уважения, ни любви, ни сострадания. Они ненавидят даже своих родных – мать, которая подарила им жизнь. Отца, чья кровь струится в их жилах. Детей, которых они породили. И эта ненависть выжигает их изнутри.

Не ищите в них Света. Ибо его в них нет».

«Не ищите в них света. Ибо в них его нет», – мысленно повторяю я. Потом склоняюсь над Кромом и смотрю на его лицо, пытаясь найти на нем отблески души[108]…