Ничего невозможного - Астахова Людмила Викторовна - Страница 52

Глава 9 Ночной Пес

Мир сузился до размеров окна, откуда открывался вид на ворота и аллею, ведущую к парадному входу в особняк, до звука шагов по лестнице, до гробовой тишины в опустевшей детской. Прошел день, и второй, и третий, и четвертый, а похитители так и не дали о себе знать. Полиция и Тайная служба ничего сделать не смогли, Гриф Деврай поднял на ноги всю свою агентуру, но пока тоже не нашел ни единой зацепки. Умом Фэйм понимала, что это еще ничего не значит, что не все потеряно, но все ее существо пребывало в нечеловеческом напряжении, балансируя на тонкой ниточке рассудка над пропастью безумия.

Казалось бы, близкие люди на то и нужны, чтобы поддержать в трудный миг, но именно они больше всего мешают, когда хочется излить чувства. И те, кто должен приносить облегчение, превращают твою жизнь в жерло клокочущего адского пламени. Мы так крепко впиваемся друг в друга, надеясь устоять перед жизненной бурей, что причиняем еще более сильную боль.

И надо держать себя в руках, чтобы у Росса не открылась язва, а у Ниала не приключился сердечный приступ, чтобы не пугать Кири и не расстраивать слуг. А Фэйм бы самой кататься по полу, царапать ногтями лицо и кричать во всю глотку, вместо того чтобы пытаться удержать на своих плечах весь их мир. Разве под силу такое слабой женщине?

Разумеется — да, лишь бы появилась хоть какая-то надежда, хоть малейший просвет в бесконечной череде томительных одинаковых дней.

Три года назад Фэймрил настолько обезумела от страха за Росса, что окончательно утратила способность бояться. Она шагнула в объятия к Великому Л'лэ, она добровольно присоединилась к его свите, а страх, словно детский разорванный мячик, остался лежать на дощатом полу в заброшенном доме на кладбище Эль-Эглод. А все просто — Фэйм Джевидж переступила ту грань, которой очерчена жизнь смертных, и теперь платила по страшным счетам за свою неслыханную дерзость. Она изо дня в день видела, как медленно угасает надежда в глазах Росса, как гнет его широкие плечи позорное бессилие, как жестокая болезнь берет над ним верх, медленно, но уверенно убивая. Но идти теперь было некуда, не ждал миледи за порогом огромный черный конь с огненными глазами, готовый исполнять желания и везти куда пожелаешь, хоть к престолу ВсеТворца, не звала за собой стая нечисти, и адские твари не вели по следу похитителей. Кончились сказочки.

Так прошла целая декада. Десять дней, хуже которых у Росса и Фэйм не было никогда: десять дней, лежа живьем в холодной могиле, десять дней, восседая на раскаленном вертеле. Ночью терпеть эту боль еще как-то получалось. Они крепко прижимались друг к другу, и, согретая телом мужа, Фэйм в конце концов засыпала. Утром Росс уезжал на службу, где хоть как-то забывался в делах. А вот его супруге приходилось тяжелее — она оставалась дома наедине со своими переживаниями. В доме, где все напоминало о недавнем счастье, где пахло Дианом, хотелось задохнуться и ослепнуть.

Профессор неоднократно говорил — тело человеческое и дух взаимосвязаны гораздо сильнее, чем может показаться. Опасное воспаление вызывает сильную лихорадку, которая в свою очередь влечет за собой бред и помутнение рассудка — это общеизвестный факт, но также верно и то, что измученный дух калечит здоровое тело. Фэйм начала задыхаться в собственном доме. На пятый день она приказала открыть все форточки, потом дело дошло до распахнутых настежь окон.

— Что вы делаете? Вы простудите грудь! — возмущался Ниал, бегая следом и закрывая фрамуги. — Хуже того, вы хотите заболеть и умереть от воспаления легких? Длань Милосердная! Разве так можно?

— Мне нечем дышать, — прошептала женщина, тяжело приваливаясь спиной к стене.

Грудь ее и вправду ходила ходуном, а на лбу выступил холодный пот.

— Надо пустить свежего воздуха.

— На улице дождь, там холодно. Подумайте о милорде! Он не переживет…

— Я помню о нем, я делаю все, что в моих силах, я стараюсь. Но, Ниал… я задыхаюсь здесь… — проскулила Фэймрил, хватая ртом воздух, точно засыпающая рыба.

Тогда решено было, что прогулки в саду пойдут издерганной женщине только на пользу. Главное — одеться тепло, избегать сквозняков и не волноваться.

За ручку с притихшей Киридис они бродили туда-сюда под быстро облетающими деревьями, собирали яркие листочки, строили шалашики из веточек. Малышка прекрасно чувствовала, как тяжело родителям, она и сама буквально за один вечер из шаловливого котенка превратилась в замкнутое молчаливое существо.

Горничные в голос рыдали, когда смотрели на двух женщин — взрослую и маленькую, — связанных одной бедой. В доме по Илши-Райн свило гнездо страшное горе, и оставалось только ждать, какую новость принесет следующий день. По правде говоря, никто уже не верил в благополучное разрешение истории с похищением ребенка. По столице гуляли жуткие слухи о младенцах, живьем закопанных в землю. Якобы в процессе поисков Диана полиция нашла несколько детских скелетиков, что указывает на существование некоей тайной секты детоубийц-похитителей. Никаких сектантов, разумеется, не поймали, но разговоры поползли во все стороны. Джевидж сделал все возможное и невозможное, чтобы эти ужасы не достигли ушей супруги, но толку- то? Ей и без откопанных трупов было плохо. К концу декады лорд канцлер и сам выглядел живым мертвецом, профессор Кориней слег-таки с приступом грудной жабы, а Кайр Финскотт напился до беспамятства. Они думали, что хуже уже не бывает. И как выяснилось, сильно ошибались.

Дождь лил как из ведра всю ночь и все утро. Будто над Эарфиреном разверзлась бездна, в которую хлынули небесные воды со всего континента. Водостоки ревели от напора, струи лупили по крыше и подоконникам, не давая заснуть ни на секунду. И то, что жена все-таки умудрилась задремать перед самым рассветом, Росс посчитал своей большой заслугой. Значит, удалось ее пригреть и так к себе прижать, чтобы заглушить навязчивый стук дождя. Первую половину ночи лорд Джевидж посвятил рассказам о Кехтанском походе — единственным сказкам, которые хоть как- то успокаивали Фэймрил. Пока звучал его шепот, до той поры отступало ее странное удушье. Ниал Кориней называл его умственным и твердил, что никакой физической причины для расстройства дыхания нет и быть не может, ибо на улице миледи дышит прекрасно, полной грудью. Особенно когда смотрит в любую другую сторону, кроме их дома.

— Я продам особняк, — решительно пообещал Росс профессору — Уедем за город из этого проклятого места.

И как на беду, его услышала Фэйм. Стала землисто-серой и посмотрела так, будто облила кипятком, а потом закрылась в спальне.

— Что я такого сказал?!

— Не нужно пока о проклятиях, — поджал губы Ниал. — Она еще верит, что малыша вернут.

— Я тоже верю.

— Тогда нет нужды столь решительно избавляться от прошлого и категорически отказываться от хороших воспоминаний, — посоветовал профессор сбитому с толку Джевиджу.

К счастью, по-настоящему злиться на Росса его жена не научилась, а потому к ночи он был прощен без всякого покаяния. Да и за что каяться? За желание хоть как-то помочь забыться?

— Нервы у меня в полном расстройстве, — вздохнула Фэймрил. — Не обращай внимания на мои демарши.

— Это все мой длинный язык, — признался Росс.

— Ну, если уж он у тебя такой неимоверной длины, то, может быть, стоит воспользоваться такой его особенностью?

Крошечная печальная улыбка затертой монеткой выскользнула из губ Фэйм и была поймана губами ее мужа.

— Снова хочешь про Кехтанскую кампанию? — догадался он.

— Угу.

Отпираться Росс не стал. Если бы от разбитого сердца и переломанной жизни помогал дословный пересказ Книги Всепрощения, то он бы заучил ее от корки до корки.

— Тогда слушай…

Тяжелая ночь, отвратительное утро и начало новой декады, обещающей окончательно прикончить их с Фэймрил веру в спасение Диана, отнюдь не способствовали бодрости духа. Так и не сумев отыскать в густом полумраке спальни фланелевый халат, лорд Джевидж отправился в ванную комнату нагишом, чтобы побриться и кое-как привести себя в порядок. Смотреть на себя в зеркало ему не хотелось совершенно, и Росс искренне сочувствовал тем, кому по долгу службы приходится общаться с мрачным господином, живущим по ту сторону отражающей поверхности. Мерзкая перекошенная рожа старого висельника, и ничего более. ВсеТворец никогда не любил этого человека, Он устал терпеть его непомерное честолюбие и самомнение, устал ждать, когда тот уймет свою чудовищную гордыню, когда усомнится в собственной непогрешимости. Еще бы! Этот напыщенный болван сам у себя отнял целых три месяца любви к сыну, во всеуслышание отрекся от плоти и крови своей. Он заслужил, воистину, он заслужил любое несчастье, любую кару.