Страна смеха - Кэрролл Джонатан - Страница 17

Солнце уже садилось на конек ледника, но диск его выглядел бледным по сравнению с ярко-лимонным зданием. На фасаде проглядывали выцветшие буквы, которых мы в первый раз не заметили.

— Эй, смотри! «Флетчер и семейство». Интересно, почему она раньше не сказала, что это ее?

— Может быть, постеснялась признаться в своем богатстве? — Сакс посмотрела на меня и зажмурилась от солнца.

— Каком богатстве? Она сдает внаем комнаты и держит льдохранилище, которое сто лет как закрыто? Наверное, не хотела признаваться, что владеет местом, где из-за халатности владельца погибли люди.

Эта мысль занимала нас те несколько минут, пока мы шагали.

Уже вечерело, и небо окрасилось кобальтовой синевой, прочерченной посередине ярко-белой полоской инверсионного следа самолета. Где-то шумела газонокосилка, в воздухе стоял аромат скошенной травы, а когда мы проходили «экссоновскую» бензоколонку с вывеской «Берт Кинер», то пахнуло машинным маслом и бензином. У двери развалился парень в складном садовом кресле из красного алюминия, рядом стояла банка пива на штабеле сношенных покрышек. Еще одна картина Нормана Рокуэлла, теперь — «Бензоколонка Берта в июне». На заправку зарулил новенький белый «фольксваген» и подкатил к автомату. Водитель опустил стекло и высунул голову:

— Эй, Ларри, оторви свою задницу! Тебе за что платят — за то, что пиво сосешь?

Ларри состроил рожу и, прежде чем встать с садового кресла, глянул на нас:

— Все они такие: стоит притарить бошевскую жестянку — и уже мнит себя Гитлером!

Мы прошли мимо закрытой бакалейной лавки, окна которой пестрели разноцветными стикерами, сулившими скидку. Я заметил, что цены ниже, чем в Коннектикуте.

Следующим было заведение, где подавали гамбургеры прямо в машину; оно все было раскрашено ярко-оранжевым, а с крыши приземистого квадратного здания громкоговоритель разносил тяжелый рок по всей грунтовой стоянке. Единственным автомобилем там был «шевроле» конца шестидесятых, и я заметил, что внутри все едят большие трубочки мягкого мороженого.

Оказывается, мы уже вышли на улицу, где жила Анна. Мой живот, было присмиревший, сказал «контакт!» прочему организму, и через несколько миллисекунд я весь трясся нервной дрожью.

— Томас…

— Брось, Сакс, пошли. И покончим с этим. — Я прибавил газу, понимая, что главное — не останавливаться, а то колени станут совсем ватными и дар речи потеряю.

— Томас…

— Пошли! — Я извлек ее обмякшую ладошку из сгиба моего локтя и крепко сжал, и потащил Саксони за собой.

Все, надо полагать, или ужинали, или куда-то разъехались, потому что на улице не было ни души. Это казалось даже немного жутковатым. Дома в большинстве своем были белыми и на среднезападный манер основательными. Обшитые алюминием заборы, металлические статуи на газонах. Почтовые ящики с фамилией Кальдер и Шрайнер, и особенно меня умилило — «Замок Боба и Леоны Берне». Я представил себе эту улицу в рождественском убранстве — над входными дверьми перемигиваются гирлянды, на крышах усыпанные лампочками большие Санта-Клаусы.

А вот и он. Узнать этот дом было нетрудно, журнальные фотографии крепко отпечатались у меня в памяти. Огромное коричневое викторианское здание, сверху донизу в деревянной резьбе, а при ближайшем рассмотрении выявились и узенькие витражные окошки. Густая живая изгородь перед крыльцом была аккуратно подстрижена. Темно-коричневый, как какао, дом тем не менее выглядел свежевыкрашенным.

Похожий дом был у моей бабушки на ферме в Айове. Она дожила до девяноста четырех, а смотреть фильмы своего сына упорно отказывалась. Когда она умерла и стали разбирать ее имущество, то нашли одиннадцать кожаных альбомов с вырезками о его карьере, начиная с первого фильма. Она-то хотела, чтобы он стал ветеринаром. У нее было много животных дома и вокруг, в том числе осел и козел. Когда мы приезжали к ней в гости, осел всегда кусал меня, да еще издевательски хохотал.

— …идти?

Саксони опять держала меня под руку и заглядывала мне в лицо.

— Прости, не расслышал.

Ее напряженное лицо горело, и я понял, что она нервничает, как и я.

— Тебе не кажется, что нужно идти? То есть, по-моему, уже пора, разве нет?

Я бросил невидящий взгляд на часы и машинально кивнул.

Мы перешли улицу и по дорожке направились к дому. Раздвижная дверь, деревянный почтовый ящик с одной лишь фамилией белыми печатными буквами (какие невероятные письма, должно быть, лежали там в свое время!) и черная кнопка звонка — большая, как игральная шашка. Я надавил на нее, и в глубине дома прозвучала мелодичная трель. Залаяла собака — и резко умолкла. Взглянув под ноги, я увидел коричневый, в тон фасаду, коврик, на котором было вышито «ИДИТЕ ВОН!». Ткнув Саксони локтем, я продемонстрировал ей надпись.

— Думаешь, это она нам?

Час от часу не легче! Ух ты, думал было я, какой потешный коврик, — но Саксони заставила меня встревожиться. А вдруг Анна сменила милость на гнев и в самом деле не хочет нас видеть?..

— Здравствуйте, заходите. Руки я вам не подам, она вся жирная от курицы.

— Ой, да это же Нагель!

И правда. Белый бультерьер просунул голову между коленей Анны и разглядывал нас этими своими уморительными, косо посаженными щелочками глаз.

Анна сдвинула колени и зажала ему голову, как в колодке. Пес не пошевелился, только хвостом завилял еще энергичней.

— Нет, это Нагелина, его подружка. — Анна отпустила собаку, и Нагелина прокосолапила к нам поздороваться. Точно такая же лапушка, само дружелюбие. Раньше я никогда не видел бультерьеров, а тут в течение нескольких часов — сразу двух. Но ничего, наверно, удивительного, раз Нагель живет неподалеку.

Широкая прихожая выводила прямо к лестничному пролету. Сверху, над площадкой, два больших витражных окна бросали сочные разноцветные отсветы на первые ступеньки и край прихожей. У входа слева висело на белой стене декоративное зеркало «рыбий глаз» в массивной золоченой раме, и тут же — вешалка гнутого дерева с двумя широкополыми фетровыми шляпами. Его? Неужели Маршалл действительно их носил? Справа от вешалки были две гравюры в дорогих современных рамках из серебра; одна гравюра, восемнадцатого века, изображала монгольфьер, другая, девятнадцатого, — цеппелин. Рядом — и к моему большому удивлению, поскольку Франс представлялся мне скромным человеком, — висели копии обложек Ван-Уолта ко всем его книгам. Не желая показаться излишне любопытным, я отвел взгляд от картинок. Потом рассмотрю, когда лучше познакомимся (если, конечно, после нынешнего вечера будет какое-то «потом»). Нагелина тем временем распрыгалась сама по себе посреди прихожей. Я затеял играть с ней, и она стала напрыгивать на меня.

— Потрясающие собаки! Я их до сегодняшнего дня, собственно, и не видел, а теперь вот подумываю, не завести ли и себе.

— У нас тут их великое множество. Настоящий бультерьерный анклав. А прочих собак папа терпеть не мог. Если Нагелина вам надоест, просто прогоните ее. Это лучшие в мире собаки, но все они порой немного сходят с ума. Да что мы тут стоим, пройдемте в гостиную.

Мне подумалось, какова она в постели, но я прогнал эту мысль: заниматься подобными вещами с дочерью Франса казалось кощунственным. Да ладно, черт с ним, с кощунством — она была очень привлекательна, ее низкий грудной голос звучал чарующе, а джинсы и футболка подчеркивали ее зрелую фигуру. По пути в гостиную я представлял Анну живущей в парижской студии какого-нибудь сумасшедшего русского художника с горящими, как у Распутина, глазами, и как он овладевает ею по пятьдесят раз на дню в промежутках между писанием с нее обнаженной натуры и абсентом.

Первый мой изумленный осмотр гостиной Франса выявил следующее: серовато-зеленый деревянный Пиноккио ручной работы с двигающимися конечностями; шестифутовый манекен из универмага двадцатых годов, выкрашенный серебряной краской и напоминающий Джин Харлоу[36] с ее зачесанными кверху волосами; индейский ковер. Наручные куклы и марионетки. Маски! (В большинстве своем, на первый взгляд, японские, южноамериканские и африканские.) Павлиньи перья в глиняном кувшине. Японские гравюры (Хокусай и Хиросиге[37]). Полка, забитая старыми металлическими копилками, жестяными игрушками и будильниками с расписными циферблатами. Древние фолианты в кожаных переплетах. Три квадратные деревянные коробочки из-под шанхайского импортного чая, расписанные желтыми, красными и черными цветами, веерами, женщинами и сампанами. Откуда-то из-за стенки негромко звучало «Кабаре»[38]. Под потолком застыл вентилятор с деревянными лопастями.