Судья Семен Бузыкин - Курочкин Виктор Александрович - Страница 9

Выходной день. Скука. Не знаю, куда деваться от тоски. Симочка давно уже мне не пишет. Что с ней? Помнит ли она меня? Ее наивный, милый упрею «Ах, Семен, зачем?» – я повторяю теперь по нескольку раз в день.

Разыскиваю последнее ее письмо, читаю какой уже раз тетрадный листок, исписанный Симочкой так мелко, словно бисером усыпанный. В нем много ошибок. Впервые читая, я подчеркнул их красным карандашом. Тогда это мне доставило удовольствие. А теперь я об этом жалею. В письме она грозилась скоро приехать. Но прошло пять месяцев, она не едет и не пишет. Смутное предчувствие беспокоит меня. Почему характер Васюты Тимофеевны с каждым днем черствеет и портится? Разговаривая со мной, не смотрит в лицо, поджимает губы, слова роняет, как драгоценные капли. На днях потребовала деньги за квартиру уплатить за месяц вперед, А вчера заявила, что мясо на рынке подорожало. Черт с ней, с Косихой и мясом, буду ходить в чайную. А приедет Симочка – и все само собой уладится. Но почему же она не пишет? Я теперь очень люблю Симочку А может, это все только кажется и мои страдания не что иное, как тоскливая блажь? Почему ж я тогда все время думаю о ней? Разве мало в Узоре хороших девушек? А меня вот тянет к ней. Симочка ничуть не красивее, не добрее, не умнее своих подруг. Но у нее есть то, чего нет у других. А что это, я затрудняюсь объяснить Вся она какая-то уютная. А мне этого уюта очень на хватает. Вот почему, мне кажется, я о ней думаю. Думает ли она обо мне? Надо выяснить немедленно, сейчас же, иначе будет поздно.

Я сажусь сочинять письмо. «Симочка, здравствуй…» В голове вихрем кружится: «милая», «любимая», «радость», «голубка», а нанести эти слова на бумагу не хватает сил.

По радио исполняют фортепьянный концерт Шопена Дивная, неземная музыка захватывает меня, и я забываю и о Симочке, и о Васюте, и о своей неуютной жизни. Я слушаю без волнения, без радости, уронив на стол голову. Пианист едва касается пальцами клавиш, а мне больно, словно он бьет по сердцу. Музыка смолкла, н мне так грустно, словно мимо промелькнуло что-то неповторимо прекрасное.

Вошла Васюта и остановилась в дверях комнаты, держа руки под фартуком.

– Завтрак-то готовить или в чайную пойдешь? – И ушла, что-то бормоча под нос.

Я скомкал письмо, швырнул его в печку, оделся и пошел в чайную.

По случаю воскресенья чайная пустовала. У входа дежурил хромой бездомный пес Пират. Обычно, когда в чайной народу невпроворот и официантки мечутся как угорелые, Пират околачивается меж столов, с успехом попрошайничает.

В просторной, с низкими потолками комнате, словно голубая кисея, висел кухонный чад, пахло дымом, луком и еще чем-то отнюдь не съедобным.

За соседним столом инструктор райкома Ольга Андреевна Чекулаева отчитывает повара Федю Тюлина. Федя стоит перед ней навытяжку и, как солдат, повторяет одно и то же:

– Так точно. От нас не зависит.

– А грязь от вас тоже не зависит? – спрашивает Ольга Андреевна.

– Так точно. Это дело официанток, – бойко отвечает Федя.

– А плохие обеды тоже от вас не зависят?

– Так точно. Не зависят.

– От кого же тогда?

– От потребсоюза. Что дают – из того жарим, парим, варим.

– А мухи в борще от кого зависят? – Чекулаева подцепила ложкой муху и поднесла под нос повару.

Федя даже не моргнул и бойко заявил:

– Это не муха, а жареная луковка.

Ольге Андреевне пришлось пригласить свидетеля – меня. Под строгим надзором двух пар глаз Федя стал близоруко и внимательно изучать муху.

– Ну да, луковка, самая настоящая подгорелая луковка. Откуда же тут мухе быть? Разве что с потолка свалилась!

Ольга Андреевна приказала Феде немедленно убрать тарелку с борщом. Федя взял тарелку и, ворча, что надо самой дома обеды готовить, а не по чайным шляться, пошел на кухню.

Аппетит у Ольги Андреевны пропал. Она отказалась от борща с гуляшом и выпила один лишь стакан чаю Я же от роду не брезглив. Что мне муха, когда я пережил ленинградскую блокаду! Но из солидарности тоже не стал обедать, только вместо чая заказал бутылочку пива.

Время уже подходило к полудню. Я пожаловался Чекулаевой на безысходную скуку. На это Ольга Андреевна ответила, что и ей хотелось бы немножко поскучать, да нет ни минуты свободного времени.

– Отчет о работе парткабинета готовить надо? Надо. Статью в газету написать надо? Надо, Семен Кузьмич, – улыбнулась она и загнула второй палец. – В среду опять занятие по марксизму, и к экзаменам в институте готовиться ой как надо! Сессия на носу, а у меня еще и конь не валялся. Когда же тут скучать! На сон не хватает времени. Жаловаться на скуку с тоской могут только бездельники да пустые люди.

Я хотел ей возразить, но она меня перебила:

– А ты что, не можешь найти себе в выходной день разумного дела? Не можешь? – И, не ожидая моего ответа, заявила:

– Так я это дело тебе сейчас подберу. Поезжай в колхоз и проведи занятие с коммунистами.

Я сказал, что у меня занятия по пятницам. Она усмехнулась:

– Знаем мы эти пятницы! Уверена, опять не поедешь, скажешь, что завален делами. По – хорошему поезжай. Теперь тебе ехать-то недалеко – каких-нибудь пятнадцать километров поездом.

Время до вечера девать некуда. Погода отменная; полное безветрие и солнце. Оно захватило все небо и нестерпимо колет поселок жгучими лучами. Воздух застыл, и Узор как будто вымер. Пират от жары дышит как загнанный. Язык у него изо рта вывалился и болтается, как тряпка. Около чайной куры лениво перетряхивают лошадиный помет. На самой макушке высоченной ели чучелом торчит ворона. Ей даже каркнуть лень. Ни писать, ни читать – ничего не хочется, и спать – • тоже И в самом деле, почему бы не поехать в колхоз? Провести занятие – и гора с плеч.

Иду на станцию и успеваю как раз к приходу поезда. Поезд стоит в Узоре одну минуту, и билетов в летнее время на него не бывает. Но это меня не волнует. Перехожу на другую сторону поезда, степенно прогуливаюсь вдоль вагонов и, как только они трогаются, вскакиваю на подножку, а следом за мной вскакивает парень в темно – синем костюме.

Паровоз набирает скорость, мелькают семафор, будка, Васютнн дом, придорожный кустарник. Упругий прохладный ветерок хлещет в лицо, пузырем надувает рубаху. Чудесно! Усаживаюсь поудобней на подножке, закуриваю. Парень тоже закуривает и косо поглядывает на меня:

– Далече?

– До «Новой жизни».

– Зачем?

– По делу.

– А кто вы будете?

Мне почему-то стыдно признаться, что я судья.

– Инструктор.

Парень смотрит на меня в упор и сплевывает окурок.

– Инструктор? Понятно… А какой инструктор? Врать – так уж врать до конца!

– По физкультуре Парень усмехается:

– И давно?

– Что давно?

– Инструктором стали?

– А вам какое дело? Глаза у парня стекленеют.

– Хватит врать! Судья Бузыкин, кажись? Ну, что смотришь? – И он весело усмехнулся: – Своих не узнаешь? Пуханов я. Судил меня год назад за хулиганство.

Мне показалось, что поезд споткнулся и пошел назад. Я схватился за поручень с такой силой, что в глазах потемнело. Я онемел от страха. Да и как не онеметь! Преступник и судья на одной подножке поезда.

Это случилось в Павском сельсовете. История и трагичная и тривиальная. Пуханов – он, кажется, тогда был трактористом – ходил в женихах. Его невеста, редкой красоты девушка, но избалованная и пустая, работала секретарем директора МТС. Цвет ее глаз уловить было почти невозможно. Темнота их в одно мгновение сменялась синевой, синева – прозрачной голубизной, порой они были золотистыми и в ту же минуту гасли, становились темными, глубокими, как омут. У нее все было легкое – и фигура, и походка, и руками она умела взмахнуть, как крыльями птица.

Пуханов парень видный, отчаянного нрава, любил ее до безумия. Об этом можно судить по преступлению, которое им было совершено из ревности. Оно отличалось невероятной дерзостью.

Незадолго до свадьбы внезапно появился молоденький лейтенант. На нем все блестело: сапоги, погоны, пуговицы, кокарда. Этот блеск затмил солнечный свет, и голова секретарши закружилась, как карусель.