Власть и оппозиции - Роговин Вадим Захарович - Страница 61

Опрокинув большевистские традиции равенства, Сталин и его приспешники объявили противников резких разрывов в заработной плате «сообщниками классового врага».

Несмотря на всё это, среди старых большевиков, даже далеких от левой оппозиции, нарастало возмущение бросающимися в глаза резкими социальными контрастами, Так, Б. Козелев, работавший в 1930 году на Магнитогорской стройке, в письмах семье с болью описывал, как строители толпились у крыльца столовой для иностранных специалистов. Время от времени иностранцы выходили на крыльцо и кидали рабочим объедки. «И тогда возникала свалка. Народ пытались отгонять, но получалось только хуже, позорнее». С не меньшим негодованием Козелев писал о том, что при средней зарплате рабочих комбината, составлявшей 79 руб., «бездельничающие паразиты, проедающие народные деньги» в управленческом аппарате, получали оклады в 400—500 руб. [524].

В 1931 году жена М. И. Калинина, в прошлом ткачиха, в письме мужу признавалась, что она испытывает чувство стыда по поводу привилегий того круга, «к которому я принадлежала из-за твоего положения… Но где же тут тот идеал, к чему мы стремились, когда партию делим на общества, чуть ли не на классы» [525].

Обобщая такого рода настроения, Ф. Раскольников в открытом письме Сталину резко осуждал сталинскую социальную политику, породившую доходно-имущественную поляризацию общества. Он писал о том, что «рабочий класс с самоотверженным героизмом нёс тягость напряжённого труда и недоедания, голода, скудной заработной платы, жилищной тесноты и отсутствия необходимых товаров» в то время, когда Сталин создавал одну за другой привилегированные группы, осыпал их милостями, кормил подачками. При этом представители привилегированных групп, как отмечал Раскольников, оказывались «калифами на час», поскольку им не были гарантированы «не только их привилегии, но даже право на жизнь» [526].

Весь период 30-х годов характеризовался непрерывным перераспределением личного богатства. Этот процесс первоначально развертывался в деревне, где борьба с кулачеством была сведена к беспощадной экспроприации всего производственного и потребительского имущества семей, зачисленных в категорию кулаков, и к их массовой депортации. В последующем перераспределение личного богатства происходило преимущественно в городах, где политические репрессии, обрушившиеся своим острием на слои, наделённые существенными материальными и статусными привилегиями, как правило, сопровождались конфискацией личного и семейного имущества. Трагедия семей «врагов народа», вырванных из мира привилегированных и сразу же переброшенных в разряд изгоев общества, выразительно описана в произведениях детей репрессированных старых большевиков Ю. Трифонова, Б. Окуджавы и других советских писателей.

Играя на низких и низменных сторонах человеческой природы, Сталин понимал, что большевик, отрекшийся от идеи социального равенства и ставший податливым к сыплющимся на него привилегиям, окажется готовым и к выполнению самых диких и жестоких приказов. Чем ближе подступало время большого террора 1937—38 годов, тем щедрее он наделял своих сатрапов всё более роскошными благами. К. Икрамов, сын первого секретаря ЦК Компартии Узбекистана Акмаля Икрамова, вспоминал о «насильственном переселении» его семьи в «дом, который сам Сталин, не видев, предназначил Икрамову». «Тяжёлые, медью окованные двери, из прихожей вверх три ступеньки, а над вторыми дверями — кариатиды. Столовая с двумя коринфскими колоннами, в кабинете гнутая мебель, обтянутая голубым шёлком, да с фарфоровыми медальонами.

Отец был предельно резок в разговоре с неявно ухмылявшимся управделами. Тогда я впервые услышал слова „кариатиды“, „гризетка“.

— Я ведь не гризетка, чтобы была такая мебель. И потом, эти кариатиды… Простые узбеки пугаться будут. С черного хода, что ли, людей приглашать?

Мебель сменили, кариатиды остались» [527]. В доме с кариатидами семья Икрамовых прожила ровно год, вплоть до ареста её главы. Переселение в этот дом К. Икрамов справедливо расценивал, как «знамение времени». «Стерев самую память о партмаксимуме, Сталин покупал, подкупал, разлагал своих сподвижников, коммунистов-руководителей в центре и на местах. Чем больше крови проливал он, тем важнее было ему создавать вокруг себя касту, живущую не так, как народ, а так, чтобы в эту касту рвались за всякими благами» [528].

Не менее вызывающий образ жизни, чем у партийных аппаратчиков, складывался в среде руководителей ОГПУ. А. Авдеенко, входивший в писательскую бригаду, созданную для написания апологетической книги о «перековке» заключённых на строительстве Беломорканала, так вспоминает свои впечатления от поездки на это строительство:

«К перрону подан специальный состав из мягких вагонов, сверкающих лаком, краской и зеркальными окнами… С той минуты, как мы стали гостями чекистов, для нас начался полный коммунизм. Едим и пьем по потребностям, ни за что не платим. Копченые колбасы. Сыры. Икра. Фрукты. Шоколад. Вина. Коньяк. И это в голодный год!

Ем, пью и с горечью вспоминаю поезд Магнитогорск — Москва. Одна за другой мелькали платформы, станции, полустанки, разъезды. И всюду вдоль полотна стояли оборванные, босоногие, истощённые дети, старики. Кожа да кости, живые мощи. И все тянут руки к проходящим мимо вагонам. И у всех на губах одно, легко угадываемое слово: хлеб, хлеб, хлеб» [529]. Впрочем, эти тягостные воспоминания не помешали Авдеенко с удовольствием поглощать, подобно другим писателям, предоставленные им яства.

Щедрые куски с барского стола писатели получили и по приезде в Ленинград. «Чекисты приготовили в банкетном зале „Астории“ немыслимо роскошное угощение… Ошалел от невиданного изобилия… Тем, что есть на столе, можно накормить всю нашу ораву, а лорды в черных пиджаках и белоснежных манишках разливают по тарелкам борщ, бульон, лапшу, кто чего желает. И это называют „первым“, хотя до этого было не менее двадцати блюд» [530]. Даже спустя полвека Авдеенко понадобилась целая страница, чтобы описать все блюда, которыми кормили писателей на чекистском банкете, представлявшем своего рода пир во время чумы.

Не только партийная и чекистская верхушка, но и руководящие работники советского, хозяйственного, профсоюзного аппарата оказались охвачены процессом бытового перерождения. Все они были обеспечены высокими окладами, персональными автомашинами, лучшими курортными учреждениями, государственными дачами, великолепными квартирами, первоклассной медицинской помощью, явным и тайным снабжением. Материальный подкуп служил в руках Сталина не менее эффективным средством удержания бюрократии в повиновении, чем страх перед жестокими репрессиями за малейшую оппозиционность. Как подчеркивалось в «Рютинской платформе», лица, принадлежащие к бюрократическим верхам, в подавляющем большинстве внутренне настроены «против современной политики, ибо они не могут не видеть её гибельности. Но они так обросли жирком, они настолько связаны всеми предоставленными им привилегиями (а всякий протест против современного курса и его вдохновителя связан в результате с огромными лишениями), что значительная часть из них и дальше будет выносить любое иго, любые пинки и издевательства со стороны Сталина и партаппарата» [531].

По тем же неписанным законам аппаратчики, оказавшиеся изобличёнными в оппозиционных настроениях (не говоря уже о действиях), немедленно ощущали утрату своих привилегий. Для этого, по словам А. Орлова, Сталин применял «множество испытанных средств». «Первое и самое безобидное, применявшееся к сановникам, впавшим в немилость, называлось „поставить на ноги“, то есть лишить опальную персону персональной машины и личного шофера. Следующее наказание называлось „ударить по животу“: нечестивца лишали права пользоваться кремлевской столовой и получать продовольствие из закрытых магазинов. Если речь шла о члене правительства, его к тому же выселяли из правительственного дома и лишали персональной охраны» [532].

Вместе с тем официальная пропаганда насаждала доживший до наших дней миф о том, что «вожди» продолжали вести скромный, едва ли не аскетический образ жизни. В подтверждение этого приводились ссылки на сравнительно небольшую заработную плату «вождей» при полном замалчивании их натуральных привилегий.